Тем утром капитан Квелч получил несколько телеграмм, о содержании которых он попросил оператора ничего не рассказывать. Стремясь узнать новости о моих пропавших фильмах, я ходил в радиорубку вместе с капитаном — он заглянул туда по пути на мостик. Одна телеграмма была от Голдфиша, и ее капитан мне показал, но другую он сложил и спрятал в карман белого хлопчатобумажного пиджака. В то утро Квелч оделся в штатское, лишь фуражка выдавала его положение, и я сказал, что выглядел он так, словно ухаживает за кем-то. Он рассмеялся. Он заметил, что я недалек от истины, тра-ла-ла. Представляло ли интерес сообщение от Голдфиша?
Нужно изменить название попробуй старое тчк жди прибытия новой звезды по воздуху алекс обязательно тчк не делай пока не начал тчк у нас принц индии тчк снимаем одну катушку на местности тчк игнорировать все прошлые сообщения тчк подтвердить след египетской колесницы тчк с. г.
Телеграмма хранится у меня в альбоме для вырезок. Вот и все, что осталось от моей былой известности. Миссис Корнелиус говорит, в ее коробках куда больше вещей, но в последнее время, по ее словам, крысы добрались до бумаг, точно так же как моль сожрала всю одежду в ее подвале, — так что, полагаю, мои вырезки превратились в труху, а личинки пожирают застывшие мгновения прошлого, гниющие кадры давно испорченной пленки. Телеграмма осталась у меня, потому что я по рассеянности забыл показать ее другим. Полагаю, меня выбила из колеи мысль о конкуренте-актере, готовом разрушить наш кружок как раз тогда, когда дело пошло на лад. Была ли звездой Констанс Беннетт[338]? Или Бэрримор? Голдфиш прославился своими внезапными решениями: усилить «качество» — или увеличить бюджет — проекта. Я выбросил эту неприятную мысль из сознания и, сделав так, позабыл о телеграмме до тех пор, пока она снова не попалась мне на глаза — гораздо позже. К полудню, воодушевленные радушным приемом британцев, мы встретили еще одного гостя, который, судя по внешнему виду, не мог быть никем иным, кроме брата капитана, профессора Квелча. Он поднялся на борт так резво, что, оказавшись на палубе, вынужден был надолго остановиться и перевести дыхание; говорить он поначалу почти не мог, и его извинения звучали невнятно: «Ужасно жаль — старый поезд — всегда опаздывает — надо бы выехать пораньше — моя вина — как дела. Малкольм Квелч». И я пожал костлявую обветренную руку, которую протянул вновь прибывший — худобой он даже превосходил брата.
— Надеюсь, вы, парни, получили мою телеграмму. Я ответил, как только…
Капитан Квелч жестом заставил его прерваться, и гость пожал мне руку в молчаливом изумлении, как будто ожидая, что брат его спасет.
— Откуда ты узнал, что мы прибудем, Малкольм? Наверняка из газет! Что-то из Касабланки? Говорю же, разве не удивительно, какие теперь средства связи?
Очевидно, капитан Квелч спланировал все так, чтобы наше прибытие совпало с прибытием его брата и мы сразу получили хорошего британского гида. Я не видел в этом ничего дурного. Капитан Квелч прежде всего беспокоился о нашей безопасности. Он знал, что мог доверять брату, который позаботится обо всем так же добросовестно и разумно, как заботился сам капитан. Я, со своей стороны, был ему признателен.
— Держимся за семейство, джентельмены? — Миссис Корнелиус улыбалась всем и каждому. — Не против выпить, проф?
Болезненная кожа рослого ученого напоминала древний папирус, щеки глубоко запали, нос еще больше походил на хищный клюв, чем нос его брата, а серо-голубые глаза светились каким-то могильным светом; едва оправившись, он чуть заметно подмигнул моей подруге:
— Отнюдь, госпожа. Я — строгий трезвенник. В моей семье все воздерживаются от алкоголя.
— Воздерживаются, пока не выпьют, так? — Миссис Корнелиус рассмеялась и похлопала его по спине.
Профессор носил помятый европейский костюм, который, как и его кожа, пожелтел от египетского солнца. Панаму он снял, когда поднялся на борт. Черные седеющие волосы прилипли к черепу и пропитались потом, который профессор попытался стереть носовым платком — платок был на удивление тщательно выстиран, и это никак не сочеталось со всем обликом мужчины, немало испытавшего в жизни. Профессор неуверенно улыбнулся. Я никогда не пойму, почему миссис Корнелиус приняла одного человека с такой же готовностью, с какой отвергла другого. Со своей стороны, я очень обрадовался, что запасся, по разумному предложению капитана Квелча, большой партией коки. Его брат казался человеком ограниченным; вероятно, он был бы потрясен, если б я попросил его о помощи в прибретении запрещенного препарата. В Египте торговля наркотиками шла вовсю. Британские таможенники всегда оставались настороже — и в морях, и в пустынях, где верблюжьи караваны доставляли гашиш, опиум и героин по старым азиатским торговым маршрутам. Но я не хотел недооценивать Малкольма Квелча. Возможно, в Египте подобные люди были нужны, чтобы напоминать нам: всегда следует поддерживать наши европейские стандарты. Такого, как он, греки назвали бы kalokagathos, идеальный джентльмен. И вдобавок эрудит, как я довольно скоро обнаружил. Он спросил, наслаждались ли мы «смехом морских неисчислимых волн» — kymaton anerithmon gelasma, как говорится у Эсхила[339].
— Жаль, тшто я в первый раз не обратила внимания, — сказала миссис Корнелиус, обхватив его костлявые плечи; профессор разинул от удивления рот, когда моя подруга добродушно проревела ему в лицо: — А вы-то все заметшаете, проф. Хо! Хо!
Заработавший дурную репутацию Вольф Симэн выбрался на палубу в костюме для бега, который обтягивал тело так, что виднелись мельчайшие волоски; Симэн знатно растолстел. Он со страдальческим выражением на лице остановился рядом с нами и сквозь пот и слезы посмотрел на вновь прибывшего.
— Добрый день? Сэр…
— Это перфессор К. - образованный братан дона К. — Рука миссис Корнелиус крепко обвила талию Квелча, и моя подруга продемонстрировала гостя, словно трофей, своему потенциальному Свенгали[340] и неприветливому любовнику. — Перфессор, это велитшайший шведский худошник после Ханса Андерсена. Он делал разные шикарные картины. Я сама в некоторых снималась.
Археолог смутился, услышав все это. Он приподнял шляпу перед Симэном и всеми присутствующими с таким видом, как будто случайно вмешался в пьесу, а остальные ждали, что он сыграет свою роль.
— Ну, — сказал он, — viva, valeque[341], вот что.
— Думаю, нам стоит отправиться в обеденный салон и устроить совещание, — капитан Квелч явно настаивал на этом, по каким-то причинам желая увести брата с палубы.
И все мы спустились вниз, где сам капитан, исполнив обязанности официанта, подал напитки. Профессор взял содовую, и брат последовал его примеру — без сомнения, из уважения к их покойным родителям. И мы провозгласили первый тост — за короля Англии, короля Египта, президента Соединенных Штатов и Сэмюэла Голдфиша. Лед тронулся. Мы собрались вокруг профессора Квелча — он несколько расслабился и, кажется, не возражал против того, что оказался в кольце людей с коктейлями, которые слушали граммофон и пытались вовлечь его в свой хор.
— Vive la bagatelle![342] — воскликнул он, внезапно оказавшись не настолько скромным, как я предполагал поначалу. Но я все равно думал, что он не станет мне таким другом, каким стал капитан Квелч.
Празднество продолжилось, когда наши счастливые ласкары, без сомнения, с нетерпением ожидавшие увольнения на берег, подали обед. Профессор Квелч был экспертом по части всего египетского. Действительно, древний мир казался ему ближе, чем современность, и не составляло труда заметить, что он относился к проблемам перевода иероглифов с большим энтузиазмом, чем к эфемерным похождениям героев и героинь из мира кино. А романтика, как я подозревал, в его представлении сводилась к загадке анкха[343] странного цвета, который держало одно из второстепенных египетских божеств. Изъяснялся профессор довольно путано. Тем не менее Малкольм Квелч казался тем самым человеком, который мог провести нас сквозь тени далекого прошлого и мимо подворотен и соблазнов нашего непосредственного настоящего. Разумеется, поскольку берег манил всех нас, в съемочной группе начались разговоры о разных искушениях. Малкольм Квелч добился одобрения нашей команды и продемонстрировал способность к решению практических вопросов, порекомендовав salon des poules[344], который, по его уверениям, был безопасен и предоставлял все возможные услуги. Только Эсме не проявила к новому знакомому никакого интереса; она почти сразу спустилась в каюту, чтобы, по ее словам, собрать вещи. Симэн тоже рано удалился из-за стола: он заявил, что должен побыть в одиночестве и как следует обдумать новые идеи. Его отсутствие никого не огорчило. Когда он удалился, атмосфера за столом стала значительно непринужденнее. Подстрекаемый миссис Корнелиус, доброжелательный профессор потчевал нас каирскими сплетнями, касавшимися людей, о которых мы никогда не слышали; речь в основном шла о мужеложстве и супружеских изменах, иногда для разнообразия с элементами кровосмешения. Я заскучал. Извинившись, я сказал, что должен вернуться в каюту и проверить багаж, тщательно упакованный после таможенного досмотра. Таможенник заинтересовался моими грузинскими пистолетами, но я удовлетворил его любопытство, объяснив, что они предназначены для съемок фильма. Постучав в смежную дверь, я громко позвал Эсме, чтобы она не напугалась. Потом я услышал, как что-то упало. Я попытался открыть дверь, но она была заперта. Я спросил, не ушиблась ли Эсме, и через мгновение она ответила, что ее чемодан свалился на кровать. Она начала что-то бормотать, как будто сильно смутилась. Я предложил помощь, но она громко сказала, что справится сама. Эсме была сообразительной малышкой — и неважно, что думала по этому поводу миссис Корнелиус. Успокоившись, я прогулялся по палубе и увидел капитана Квелча — он курил трубку, беседуя со старшим сотрудником иммиграционной службы, рыжеволосым мужчиной по имени Престань, который вернул мне паспорт, отметив, что счастлив познакомиться с таким одаренным человеком. (В паспорте было указано, что моя профессия — инженер, но в анкете, конечно, перечислялись мои теперешние обязанности.) Печати и виза придали паспорту солидный и законный вид, которого ему ранее недоставало. Я получил официальное одобрение правительства его величества. В те дни, конечно, такое одобрение означало и полную безопасность. Британская империя взяла на себя ответственность за свои доминионы и протектораты, поддерживая закон и порядок повсюду и для всех. Вот почему империя вызывала восхищение целого мира. Я всегда свысока относился к людям, которые вытаскивают на свет божий несколько сомнительных случаев и начинают обвинять британцев и доказывать, что они не лучше французов, скажем, или голландцев управляли империей. Я не согласен с ними. Пока англичане управляли по образцу Рима, они знали только успех и повсюду царила справедливость. Им приходилось проявлять строгость и в Египте, и в Индии, и в отдельных районах Африки, поскольку местные жители признавали только сильную руку. Туземцы совсем не понимали смысла структур, которые были предназначены для их защиты. Я часто удивлялся подобным представлениям о национализме и о свободе. Кажется, все, к чему стремились аборигены, — это свобода убивать друг друга во время ужасных межрелигиозных конфликтов. Их научили порядку. Они утверждали, что мечтали о таком порядке, но хотели установить его сами. Но у них не было ни истории, ни опыта, ни интеллекта, чтобы постичь смысл общественных институтов. Возможно, несколько индусов и погибли в Амритсаре[345]. Но сколько их погибло в 1948‑м, когда британцы ушли? Они жаждали «свободы» примерно так же, как наши предки жаждали золотого века. И когда золотой век не пришел, они взбунтовались от разочарования. И все-таки феллахи, прямые потомки людей, которые построили пирамиды и завоевали большую часть Африки и Малой Азии, без сомнения могут считаться солью земли; они — послушные работники и добрые слуги, если не теряют человеческого облика от бильгарции[346], теперь поразившей весь Нил благодаря британской дамбе, или от гашиша, который они курят, чтобы позабыть о проблемах.
