— Конечно. — Я озадаченно посмотрел на своего симпатичного африканского друга, который явно разработал некий план. — Нам, полагаю, придется испытать машину. Но дальность полета будет выше, чем у большинства доступных самолетов. Если предположить, что мы найдем двигатель хорошего качества.
Неужто их все-таки привезли из Касабланки?
— Можешь ты, к примеру, переделать приличный автомобильный двигатель? — поинтересовался он.
Я сказал ему, что это зависело от самого механизма. Но я научился импровизировать в Одессе и Константинополе. Я полагал, что мог заставить почти любой двигатель проделывать почти любую работу. Правда, я поспешил, использовав слишком тяжелый мотор в одном конкретном самолете. Но я учился на своих ошибках.
— Но потребуется немного времени, — предупредил я, — чтобы все доработать и проверить.
— Тогда тебе лучше заняться делом как можно скорее, — сказал мой верный негр, — у меня такое чувство, что наш общий работодатель вот-вот доберется до тебя.
Я отвел его в сторону от любопытных продавцов книг, хотя они не могли понять ни слова из наших разговоров на английском, и спросил, что же он имел в виду. Мистер Микс ответил, что сейчас не время разыгрывать невинность. Очень похоже, что нас сварят в одном котле в четверг днем.
— Я хочу занять место пассажира, — сказал он, — когда ты взлетишь. До тех пор я буду держаться поблизости. Когда ты решишь бежать, я тоже сбегу.
Меня снова тронула его преданность. После всего пережитого мой темнокожий приятель не утратил честности, добродушия, беспечности; он с прежней радостью смотрел на мир. Хотя многие из его красочных фраз ничего для меня не значили, я восхищался ими. Я привык не вдумываться во все, что он говорил, так как чудные иронические выражения мистера Микса порой имели смысл только для него одного. Я пообещал, что он станет первым пассажиром, когда я поднимусь в воздух. Это его не вполне удовлетворило, и мистер Микс собирался сказать что-то еще, но передумал, бросил взгляд в сторону входа в мечеть и прошептал, что встретится со мной позже. Он исчез, а я без малейших оснований почувствовал приступ беспокойства. Я решил побродить по Джема-эль-Фна и восстановить силы чашечкой кофе в «Атласе». Еще не пробило полдень, и я не ожидал там увидеть приятелей, но мне надо было как-то успокоиться.
Марракеш, так же как и Голливуд, — это город иллюзий. Вокруг, конечно, происходят банальные события, иначе иллюзия не могла бы продлиться, но вызывающий галлюцинации свет, мерцание камней и штукатурки, спрятанные в укромных уголках фонтаны и внутренние дворики, в которые попадаешь совершенно неожиданно, дружелюбие и общая открытость людей — все это делает два города очень схожими. Голливуд — прекраснейший пример мавританского влияния на нашу цивилизацию. Без Альгамбры не было бы голливудского стиля. Без мавров западный жаргон оказался бы совсем другим; ведь ковбои позаимствовали его у пастухов, а пастухи — у арабов. Отправьтесь в Мексику. Поезжайте в Гвадалахару — Вади-эль-Джар[713] означает на арабском то же, что на языке майя. Испанцы принесли Карфаген в Южную Америку. Результат очевиден. Сегодня мы видим только самые романтичные стороны Карфагена и заимствуем их для своих фантазий. Но в действительности (думаю, мне удалось это показать) все иначе. Мы живем в эпоху иллюзий. Искусство иллюзий стало основой индустрии двадцатого столетия. Даже наше богатство оказывается иллюзией. Оно может исчезнуть в любой момент. Мусульмане подготовлены к этому. Мы, христиане, этого боимся. Мы верим в прогресс. Мусульмане верят в более основательные вещи, в отличие от жителей Запада, которые из арабской астрономии узнали подлинное послание небесных сфер — мы должны жить по законам естественного порядка. Мусульмане говорят: по какому праву мы хотим так радикально изменить Божий мир? Но я полагаю: наша судьба — стать участниками перемен. Многое требует улучшения. Их иллюзия не более и не менее ценна, чем наша. Все сводится к темпераментам и предпочтениям. Я оказался на земле смерти, и Анубис был моим другом. Я заглянул в черную душу мира. Я испугался. Я вернулся на землю жизни, и моя весть — весть, полученная от богов. Мы должны добиться искупления. Мы должны стать сильными. Мы должны превратить свою человечность во что-то положительное и устойчивое. Мы должны снова шагать под знаменем Христа. Но сначала мы должны познать себя. Сначала мы должны научиться управлять своими судьбами. Теперь я это понимаю. Неужто такова Божья кара? Явить мне истину лишь перед тем, как я умру? Показать ту малую часть правды, которую я искал всю жизнь? Они вложили кусок металла в мое тело. Тот штетль не был сном. Я все еще ощущаю его запах. Чувствовалось слишком много страха. Мне это казалось невыносимым. В мире не должно быть столько страха. Я упустил какую-то мелочь, иногда думаю я; пожалуй, это все может объяснить…
Перед полуднем Джема-эль-Фна больше всего напоминает пустынную ярмарку; несколько киосков открыты, совершаются маленькие сделки, кто-то предсказывает судьбу, немногочисленные мальчишки делают акробатические трюки. Проулки, которые окружают площадь, заняты ленивыми торговцами, но мужчины по большей части просто стоят, беседуют, курят и наблюдают за тем, что привлекает их внимание. Сегодня здесь проходили прелестные молодые верблюды, которых гнали на пятничный рынок, а еще на площадь со стороны отеля «Трансатлантик» въехал большой красный спортивный автомобиль. Он явно двигался к гаражу Брауна и Ричардса. Один из евреев эль-Глауи, сидевший за столиком возле «Атласа», заметил меня и поспешно допил чай. Я не стал приближаться к отелю, пока он не поднялся. При дворе паши мы научились не смущать товарищей, чтобы однажды они не смутили нас. Мир вертелся, как любил говорить Хадж Иддер.
Последний из чудесных маленьких верблюдов пересек площадь, и тут я бросил взгляд в проулок напротив. Я увидел Бродманна. Это был точно он — в помятом льняном костюме и грязной панаме. Чтобы освежиться, он помахивал маленьким детским веером — вроде тех, которые продают туристам берберские женщины. Когда Бродманн понял, что я его заметил, он прикрыл лицо и тотчас отвел взгляд, а затем шагнул в тень под навесом продавца специй. Я не знал, что мне делать: напасть на него или не обращать на его появление внимания. Я попытался понять, какой вред он мог причинить мне в Марракеше, и решил, что здесь он бессилен. Но я все еще чувствовал волнение. Я немедленно подозвал экипаж, приказав вознице пустить лошадей галопом. Я торопился.
С того момента я стал серьезно относиться к предупреждениям мистера Микса. На следующий день, отправившись на фабрику, в первую очередь затем, чтобы уничтожить доказательства своего романа, я обнаружил, что доставили автомобиль. Поврежденный «роллс-ройс» паши. Возможно, маленький знак примирения? Или мистер Микс нашел путь снабдить меня двигателем? Двигатель, как я тотчас убедился, остался в полном порядке; его легко было приспособить для «Эль-Нахлы», моей «Пчелки». (После катастрофы я переделал названия в каталоге, заменив птиц насекомыми. Можете вообразить мое удивление, когда я, прибыв в Англию, услышал, что здесь объявляют, будто неожиданно изобрели «Москито»[714]! Но теперь я держу свое мнение при себе. Истина о моих достижениях известна мне и Богу, а это все, что имеет значение.) В тот же день я без посторонней помощи смог извлечь двигатель, и назавтра он уже был закреплен в корпусе аэроплана, в люльке на черно-желтом теле моей «Пчелки». К третьему дню я настоял, чтобы мисс фон Бек провела на фабрике побольше времени и помогла мне отрегулировать двигатель, а я испытал свой хитроумный ременной привод, благодаря которому вертелся пропеллер, придававший легкому самолету достаточную мощь. Мисс фон Бек предупредила меня, что, находясь в ангаре столько времени, она подвергала опасности себя и других.
— Если эти другие — я, — заметил я в ответ, — то не волнуйся. У нас теперь есть средство спасения! При необходимости мы воспользуемся тем же способом, с помощью которого и прибыли в Марокко. Кстати, а что случилось с воздушным шаром?
