Иногда мне удавалось заработать достаточно денег, чтобы сходить в кино. Кроме фильмов, ничто не связывало меня с прежней жизнью. Я смотрел уже на другую Гиш, Дороти, в «Прекрасном городе», замечательной истории о расовых противоречиях и их разрешении, с Уильямом Пауэллом и Ричардом Бартелмессом[53] в роли итальянца; этот фильм напомнил мне о моих идеалах, о моей вере в человечество. Я почти никогда не мог позволить себе билет в премьерные кинотеатры с хорошими залами; чаще всего я посещал заведения, где самыми большими звездами были Кен Мэйнард или Хут Гибсон, а приключения полковника Тима Холта[54] считались «первоклассными». Там я увидел Тома Микса[55] и оценил то, как он представлял самые благородные черты англосаксонской расы. Он действительно был Рыцарем Прерий! Теперь наконец я понял значимость и влияние современного синематографа. Моим идеалом оставался Гриффит — я с искренним сопереживанием в течение двух часов смотрел, как Лиллиан и Дороти Гиш разыгрывали печальную историю «Сироток бури»; я плакал горькими слезами на «Сломанных побегах»[56], в старом зале миссии Канзас-Сити, где стояли неудобные церковные скамьи. Я посмотрел фильм три раза, и мои собственные трудности показались ничтожными по сравнению с трагедией «Китайца и девочки», так удивительно разыгранной Ричардом Бартелмессом и Лиллиан Гиш. На днях я увидел ее в фильме ужасов того толстого актера, Лоутона[57]. Она была единственным светлым пятном во всей этой картине. Всем нам иногда приходится идти на компромиссы. Я не обвинял ее. Я и сам нередко шел на компромиссы летом 1924 года.

Я добрался до Сильверадо[58]. К тому времени сентябрьские ночи стали холодными, а моя тоска по Эсме обратилась в непрестанную боль. Она была уже привычной, как голод, жажда и бессонница, — я больше не чувствовал ее. Я приспособился к трудностям. Я пережил их великое множество. Это помогло мне погрузиться в своеобразную интеллектуальную спячку. Мой мозг дремал, выполняя лишь те функции, которые были абсолютно необходимы для повседневного существования. Всякий, кто повстречал бы меня в те дни, мог решить, что перед ним — всего лишь молодой бродяга. Я ничем не отличался от всех прочих жалких и ничтожных изгоев 1920‑х, которые толпами скитались по североамериканскому континенту. Но и тогда я не стал музельманом. Непризнанный, я хранил в глубине души маленькую искру. Мой дух оставался прежним.

Какой смысл устраивать тарарам из всего этого? О некоторых вещах лучше забыть или, если забыть нельзя, не говорить. Некоторые вещи только возвращают людям проблемы. Человек должен брать от жизни все лучшее. Никто не станет проклинать его за это. Конечно, у всех есть обязанности по отношению к другим, но как можно помочь другим, если ты не помог себе? Понимаете, в данном случае не хотят давать никаких послаблений. И именно социалисты заставляют меня молчать об этом.

Red tsu der vant[59]. Я не стыжусь. К чему нам полагаться на слова каких-то никчемных хасидов? Каких-то болтунов? Не существовало никаких доказательств того, что якобы произошло в Соноре[60]. Это был красивый городок. Я возражал против самой идеи, но другие взялись за дело. Забор построили из черного чугуна, а кусты оказались кедровником. Именно это я помнил. Именно это я говорил им. Опрятные небольшие лужайки простирались там, где некогда пьяные золотоискатели валялись в лужах собственной блевотины. Северная Калифорния никогда не была для меня удачным местом. Даже мое соглашение с агентами Уильяма Рэндольфа Херста по делу Томаса Инса[61] состоялось в южной части штата, хотя я поклялся хранить молчание обо всем, что связано с семьей Херста, и поэтому не стану ничего добавлять. Я только скажу, что уже не надеялся вернуть свою прежнюю жизнь и потому стал всего лишь инструментом, действовавшим вне морали. Это случилось 20 ноября 1924 года. Я получил полное прощение и гарантию работы (если мне когда-либо потребуется «честная работа») на студии «Космополитен».

Я не думаю, что стоит описывать унизительные обстоятельства моего путешествия по американскому континенту. Иногда приходится позабыть о совести. Иногда приходится продавать то, что поистине ценно. Я не стыжусь этого. Я храню свою казацкую душу. Я выживу, чтобы мои собратья, эти славянские герои, которые ждут пробуждения всех наших мужчин, также запомнили, как выжить. И недалек тот день, когда начнется наша последняя битва. Это — великая битва. Это — самая достойная смерть. Любовь — взаимная любовь — что еще у нас есть, чтобы противостоять холодному ужасу Энтропии? Только человеческая любовь усиливается, обретает форму, воплощается; она — наше единственное противоядие от Энтропии. Мы недостаточно ценим свою способность любить. Ибо одна лишь любовь спасет нас в конце концов: не идеология, даже не религия — но любовь, достойная, честная, истинная любовь одного человека к другому, все за одного и один за всех! Pah sah?[62]

Если нельзя изменить общество, то можно, по крайней мере, надеяться время от времени напоминать ему о добродетелях. Мусульмане не делают этого. И при Царе, и при Христе мусульмане оценили достоинства религиозного обращения. Не так, конечно, как при безбожных большевиках, которые не предлагали никакой альтернативы. Таким образом, мусульманин остается варваром, отсталым и невежественным. Для него возможно лишь одно будущее — гражданская война, когда слуги Магомета решают: настало время поддержать единоверцев! Бог говорил со мной, и я говорил с Ним, но я сказал Ему, что могу творить Его дело без Его поддержки. Когда я стану старым и слабым, Господи, сказал я, тогда я попрошу Твоей поддержки. Теперь я стар. Теперь я слаб. А Бог ушел, пуская слюни, оставив нам в помощь только Своего сына и Своих пророков и святых. Они недостаточно сильны. Иногда, в сумрачные часы отчаяния, я задумываюсь: быть может, дьявол — наш истинный господин, а меня обманом заманили в синагогу, в обитель утрат. Безнадежность, беспомощность и смерть ждут там. Вы не знаете, на чьей я стороне. Вероятно, на вашей.

Willst du ruhig sein, du Judenschwein? Ci ken myn arof gain in himl araan, ju freign bas got, ci sy darf azoi zaan?[63] Но разве не так Секстон Блейк[64] обращался к евреям?

Сидя в лошадином стойле рядом с нервным жеребцом, в начале зимы 1924 года я изобрел реактивный двигатель. Реактивные машины и газотурбинные установки были теоретически возможны. Я вспомнил статью, что читал в детстве в одном из своих английских журналов, — в ней говорилось о паровой машине Герона Александрийского, которую он назвал «Аэрофил», созданной приблизительно за двести пятьдесят лет до Рождества Христова[65]; многие думают, что это была первая машина, которая преобразовывала паровое давление в реактивную силу. Мой разум обратился к третьему закону Ньютона, к паровому экипажу, так и не построенному ученым. Соотношение сила/вес было, конечно, главной проблемой для самолетов в те дни, так как более крупный самолет всегда требовал более мощного и поэтому крупного двигателя. Реактивная турбина могла обеспечить значительно большую мощность при меньшем размере, и крупные машины удавалось бы перемещать быстрее. Мне пришло в голову, что можно применить своеобразный высокоскоростной вентилятор, чтобы направлять поток воздуха, который следовало сжать, а потом использовать его для запуска турбины. Несколько минут я мечтал о своих инструментах и чертежах, оставшихся вместе с моим паровым автомобилем в Лонг-Бич, Калифорния. Годы спустя, услышав о работе Уиттла[66] в Англии, я понял, что пришел к тому же решению примерно на десять лет раньше. Но, конечно, в этом нет ничего необычного для меня. При другом стечении обстоятельств я, вероятно, сегодня стал бы самым богатым человеком в мире. Если бы идея реактивного двигателя посетила меня тогда, когда я сидел в шикарном кабинете, заполненном солидными медными инструментами, подобно сэру Фрэнсису[67], - действительно, при таком стечении обстоятельств сегодня я мог бы важно шествовать по коридорам Букингемского дворца с подвязкой на колене и рыцарским титулом в кармане, я бы обрел последнее пристанище в Вестминстерском аббатстве, лежал бы там много веков и слушал дивные звуки мессы. И это — человек, который даровал миру пистолет-пулемет! Поистине благословенный шум!