ВОЙНА И ТЕАТР

Марсель информирован лучше меня.

Тот, кто, как и он, имеет более или менее полный доступ к информации из-за границы, знает, что грядет война.

Кое-что на это указывает и в моем окружении: на пригодной для аэродрома местности под Кладовом (у меня под Кладовом маленький загородный домик) днем и ночью ведутся работы по расширению; территория охраняется строже, чем прежде, и обнесена плотным забором.

Вооружение идет полным ходом. Циничное высказывание Геринга "пушки вместо масла" уже давно стало обыденностью.

Кое-что все же вселяет надежду: пакт о ненападении с Россией, подчеркнутые заверения властей предержащих в своем миролюбии. Марсель развенчивает иллюзии: "Будет война..."

Мы сидим у камина в моем домике под Кладовом. За окнами прохладный вечер, а здесь веет теплом и уютом. И совсем не хочется думать о войне...

Марсель спрашивает меня, решилась ли я наконец - сейчас, без пяти минут двенадцать - ехать к нему в Бельгию.

Я колеблюсь.

Я пытаюсь представить себе все это: ведь я не одна, тут моя мама-сердечница, тут моя дочь и племянница... Забирать и их с собой?.. Мама никуда не поедет, она уже заявила мне об этом.

Марсель достаточно ясно дает понять - он имеет в виду только меня, а не мою семью...

И как же будет выглядеть моя жизнь в Бельгии, если я оставлю семью в Германии (чего и представить себе невозможно)... Смогу я вновь найти себя в своей профессии?

- Тебе больше не потребуется твоя профессия, - говорит Марсель, - ты будешь моей женой.

Я задумчиво киваю.

Как раз ею, исключительно ею, я и не могу быть.

Я хорошо помню о том вечере в Брюсселе - о попытке Марселя показать мне, что это такое - "моя жена"...

Я не способна на подобную физическую, духовную и материальную зависимость.

- Итак, ты остаешься? - спрашивает Марсель.

- Да.

- Я понимаю тебя.

Пораженно смотрю на него.

- Я понимаю тебя, - повторяет он, - но и себя переделать не могу.

- Как и я, - тихо говорю я.

Марсель предлагает развестись.

Мы подаем на развод, обосновывая это тем, что из-за моей профессиональной деятельности я не могу поддерживать упорядоченные супружеские отношения. Причина не принимается.

Мой адвокат получает от судьи дельную подсказку: "неподчинение властям" остается одной из немногих причин развода, признаваемой в чадолюбивом Третьем рейхе.

Мы инсценируем развод на этом основании.

Чтобы избежать возможного ареста, Марсель возвращается в Брюссель. Мой адвокат обвиняет его в клевете на фюрера и рейхсканцлера и других министров. Адвокат Марселя и мой представляют наши интересы перед судьей по бракоразводным делам. Наш брак расторгается в несколько минут...

Когда разразилась война, я играла в "Берлинском театре".

Ситуация просто непостижимая: в то время как первые убитые чествуются как герои и человеческие страдания по обе стороны заглушаются победными фанфарами "блицкрига против Польши", я играю единственную оставшуюся в живых "шестую" в искрометной комедии "Шестая жена" с Виллом Домом в роли Генриха VIII.

Дом неподражаем. И вопреки или благодаря начавшейся войне он день за днем и вечер за вечером со священным трепетом служит своему бесподобному чревоугодию: еще до начала спектакля хлопает пробкой шампанского, закрыв глаза, пробует температуру, одобрительно кивает, наполняет свой стакан и с просветлевшим взором делает первый глоток. Затем, плотоядно выпятив губы, поворачивается к подносу с изысканными блюдами, которые ему обязана ежевечерне посылать в театр фирма Борхерт.

В антрактах он снова тотчас обращается к бывшим или грядущим наслаждениям. Например, скажет ему коллега: "Ты сегодня грандиозен", он поспешно перебивает его: "Знаешь, дело в том, что, когда вчера вечером я раздумывал о существе и характере короля, я как раз ел пулярку... Детки, вы вообразить себе не можете, какая вкуснотища, это поэма, скажу я вам, просто поэма..."

И он смакует подробности, бесконечно, весь антракт до выхода на сцену.

Если же в другой вечер коллега скажет ему: "Не обижайся, Вилл, но сегодня ты не форме, ты смазал мой выход", то он тотчас отпарирует: "Видишь ли, я подозреваю, вчерашний вечер не пошел мне на пользу - я начал его с пары устриц..."

И следует описание ночного пиршества, способного насытить семью из трех человек.

Во время большого антракта он полностью замыкается в себе, чтобы насладиться хрустящим гусем. В этом ему помогает еще одна бутылочка шампанского, его эликсир жизни. "Нельзя же давиться кофе насухо", - мило улыбается он.

В первые месяцы войны мой дом в Кладове еще больше, чем прежде, становится спасительным островком для добрых друзей и коллег: Отто Эрнст Хассе, Вальтер Янсен, Карл Шёнбёк, Зигфрид Бройер, Хуберт ("Хубси") фон Мейеринк, Вилли Фрич, Карл Раддатц и многие другие были завсегдатаями, регулярно "отправлялись в Сибирь", как в шутку говорил Хассе.

Пока съестных припасов достаточно, каждый приносит из погреба бутылку своего любимого вина и болтает о "путях мира".

Пути мира в данный момент неисповедимы. Никто не знает, что последует за "блицпобедой" над Польшей. Наше будущее в тумане. Поразительно, что и у нас, в кругу коллег, все чаще обсуждается вопрос: "Если бы знать, что будет?.." Гадания, ясновидение, гороскопы вдруг становятся актуальными темами бесед многих вечеров и долгих ночных часов.

Лично мне не очень интересно, что будет со мной завтра или послезавтра. Подобное знание парализовало бы меня, лишило воли. И я скептически отношусь к тому, когда люди трезво обсуждают такие эфемерные, умозрительные "вещи", как "взаимоотношения" между небом и землей...

У меня, например, была возможность наблюдать за работой берлинского мага-звезды Эрика Яна Хануссена во всемирно известном театре "Скала" (иногда я играла там в одноактных спектаклях).

О Хануссене тогда говорил весь Берлин. Благодаря удачным предсказаниям он был принят и у Гитлера. Некоторые менее благоприятные предсказания стоили ему жизни; нацисты уничтожили его.

Мне кажется, Хануссен на деле был не кем иным, как ловким, чрезвычайно талантливым и к тому же весьма деловым актером не без дара ясновидения. Так что же он мог бы сказать мне о моем будущем?

И что могут сказать мне гороскопы?

Я не желаю, чтобы на дни и годы вперед кто-то высчитывал, чего мне следует ожидать. Кроме того, существует еще одна причина, позволяющая мне усомниться в любом гороскопе.

По православному календарю я родилась 13 апреля 1897 года. В 1900 году этот старинный русский календарь был заменен на европейский. Вследствие этого все даты сместились на тринадцать дней вперед*. С тех пор дата моего рождения в документах указывается как 26 апреля. Первоначальный Овен благодаря властям превратился в Тельца. И теперь я вольна выбирать, какое животное мне более симпатично, в зависимости от наступившей констелляции.

Но ведь астрологи при своих расчетах опираются на Солнце, Луну и восемь планет; они работают в соответствии с геоцентрической системой и помещают нашу крошечную Землю в центре космоса. А как тогда быть с миллиардами еще неоткрытых звезд в других солнечных системах, которые, несомненно, существуют в единой Вселенной? Цельные размеры ее ведь пока еще непостижимы и навсегда останутся недоступными... И как быть с явлением так называемого земного излучения, с которым точные науки до сих пор как следует не разобрались, хотя существует довольно много наблюдений, указывающих на то, что воздействие подобных лучей находится в сфере реального?

Мне представляется, что не следует смешивать друг с другом физику и метафизику, ведь обе подчиняются собственным законам.

Но так же мало я склонна опрометчиво считать суеверием то, что сегодня не поддается разумному толкованию.

Обсуждая все это с коллегами в первые месяцы войны, я еще не знаю, какие необъяснимые события поджидают меня: так, одна знакомая хиромантка изучает линии на ладони моей дочери Ады и говорит мне, что ее брак будет длиться шесть лет, но уже после трех лет совместной жизни она охладеет к своему мужу.