А вот Адель Зандрок всегда была индивидуалисткой, личностью непоколебимой и неприступной с совершенно другой точки зрения.
Адель (мы все называем ее так с полным уважением) для рядового кинозрителя - "комическая старуха" немецкого кино. Она глубоко страдает от этого. Актерская судьба ее драматична: когда-то красивая женщина, настоящая сценическая "светская дама", знаменитая героиня "Бургтеатра", она объездила всю Европу со своей лучшей ролью "дамы с камелиями".
Красота вянет, патетика остается, а времена меняются: то, что когда-то потрясало в жесте, в интонации, уже не пользуется спросом или становится просто смешным.
Адель Зандрок остается явлением, достойным уважения; и все же как актриса она - как многие - не приспособилась к переходу в старость. Ей угрожает забвение, уход в небытие. Дела у нее плохи.
И тут кто-то открывает ее удивительно смешное дарование. Она снова при деле - уже как "комическая старуха".
Внутренне она отторгает это амплуа, живет воспоминаниями о своем великом прошлом, игнорирует то, что происходит вокруг нее, или все зло вышучивает. Меня - всегда величественно - Адель одаряет милостью своей дружбы. Она зовет меня "Мышка", и мне не раз доводилось быть свидетельницей как веселых, так и очень серьезных ситуаций.
Вилли Эйхбергеру, молодому, с ослепительной внешностью актеру, она как-то говорит:
- Вы-то мне еще нравитесь, молодой человек, да боюсь, что я вам уже нет...
Однажды, фотографируясь с ребенком, который совершенно голый пищит в колыбельке, Адель направляет свой лорнет ему пониже пупка и бормочет:
- Да это мальчик, если мне не изменяет память...
Как-то в полдень она приходит ко мне в гардеробную и утверждает, что наша общая гримерша подвела мне глаза более ярко, чем ее собственные. При этом мои ресницы накрашены голубым, а у Адели - коричневым.
Она вызывает гримершу и начинает кричать на нее:
- Хотите стать корифеем в своем деле? Не возражайте мне. Если хотите, то немедленно озаботьтесь тем, чтобы впредь я выглядела так же, как Мышка...
Я во время этой сцены с чистой совестью ем пироги, которые мне дала с собой мама.
- Что это ты ешь? - строго экзаменует меня Адель.
Я объясняю, что это русские пирожки с капустой, которые мы сами печем дома.
- Скажи-ка, пожалуйста, своей маме, чтобы она пекла и для меня, ведь я так люблю все русское. - Она поднимает очи гор?е и погружается в мечтательные воспоминания: - Если бы ты знала, кто в те времена всё бросал к моим ногам, когда я гастролировала с "Дамой с камелиями", - великие князья, а однажды уж одним-то из них я полакомилась. Я бы и царя не пощадила, думаю, да жаль... жаль, он уже был болен. А вообще - мужчины! Все они трусы, моя дорогая Мышка, все... ну, скажем так: почти все. Я понимаю, почему ты не выходишь снова замуж. А ты знаешь, что Артур Шницлер был моей большой любовью?..
Я замялась.
- Так знаешь или нет? - спрашивает Адель с легкой грозой в голосе.
- Не знаю, - послушно и искренне отвечаю я.
- Ну, - торжествует она, - это была моя великая любовь! Но не спрашивай, чего мне стоило покорить его. Сначала, как это приличествует даме, я ждала его любовных признаний. Я предоставила ему для этого достаточно возможностей: в театре, после театра, но он постоянно избегал оставаться тет-а-тет. Тут я узнаю, что он любит устрицы. Приглашаю его к себе домой, велю подать из ресторана несколько дюжин устриц и много шампанского. Мы наслаждаемся, Мышка, наслаждаемся - устрицами и шампанским... А я флиртую с ним на грани приличий. Часы в гостиной бьют, бьют снова и снова. И что затем происходит, как ты думаешь?
- Полагаю, что господин Шницлер...
- Та-та-та, господин Шницлер, - перебивает меня задетая Адель и неприязненно продолжает: - Артур хватается за новую бутылку шампанского, но тут я перенимаю инициативу. "Сначала марш в постель!" - командую я. И ты не поверишь, Мышка...
Морщинистое лицо Адели разглаживается:
- Это помогло...
Не могу сказать, насколько она привирает или говорит чистую правду, рассказывая свои истории, - об этом, пожалуй, никто не знает, кроме нее самой.
В другой раз она просит меня отвезти ее на прием в министерство пропаганды. У нее нет машины. Обычно она ездит с сестрой на такси, но сестру не пригласили, а Адель одна никуда не ходит из принципа, стало быть, я должна сопровождать ее.
- Эти люди представления не имеют о приличиях, - сердится она.
Итак, мы вместе приезжаем в министерство; Адель, как всегда, закутана в широкие, ниспадающие волнами одеяния, на руке висит огромная вышитая сумка.
Партийные бонзы и кинознаменитости сидят вперемешку. Центром тут же становится она, окруженная благоговейно внимающими и молодыми и пожилыми коллегами. Тема - само собой разумеется - ее великое сценическое прошлое на подмостках "Бургтеатра"...
В этот момент входит Гитлер и начинает, как обычно, сразу же с монолога. Он знает "Бургтеатр" с юношеских лет, с восхищением вспоминает великие спектакли и тут же сожалеет, что в те времена также "добились чести и славы и еврейские актеры". Гитлер намеревается и далее развивать эту тему, как вдруг происходит нечто, чего до сего момента уж точно не случалось: его перебивают!
Адель безмятежно и отчетливо произносит:
- Господин рейхсканцлер, оставим эту тему. Я не желала бы об этом ничего слышать. Но если это вас интересует - и между нами: моими лучшими любовниками всегда были евреи.
Гитлер столбенеет.
Адель поднимается, с достоинством кланяется и спокойно бросает:
- Au revoir*, господа. - Поворачивается ко мне и приказывает: - Отвези меня, пожалуйста, домой, Мышка.
В последний раз я разговариваю с ней в больнице. Она лежит там уже несколько недель с переломом бедра и ворчит на жалкую эпоху, в которой больше не осталось кавалеров:
- Вместо русской икры мне присылают цветы, и взгляни-ка, Мышка: разве они не похожи на кактусы?..
На стене больничной палаты висит белая атласная рубашка с дорогими кружевами - прощальный подарок киностудии, на которой снимался наш общий фильм "Фаворит императрицы". Она носила ее в фильме. Адель любит этот фильм, потому что он напоминает ей о триумфе в "Даме с камелиями". Тогда она играла в похожем дорогом наряде. Она хочет, чтобы в ней ее положили в гроб.
Несколько дней спустя она умирает.
МОЯ ЖИЗНЬ С МАРСЕЛЕМ
Я снимаюсь в Вене.
Мужчина, который наблюдает за съемкой, отвлекает меня. Я сопротивляюсь этому. И что в нем особенного? Ну, хорошо выглядит. Допустим. Многие выглядят хорошо. Затем...
Он чинно приглашает меня поужинать в "Захер". Я отказываюсь. Естественно...
Естественно, я не отказываюсь. А почему бы и нет? Я не знаю. Я в замешательстве.
За ужином Марсель Робинс доказывает, что он незаурядная личность. Беседа его увлекательна, шарм необыкновенный. Я узнаю, что он бельгийский промышленник, и ловлю себя на удивительной мысли. До сих пор, размышляю я, ты существовала для других - для мамы, детей, брата и сестры, друзей, знакомых... Не жертва, конечно же, нет. Но если бы вдруг появился некто, кто живет и трудится только для тебя, кто о тебе заботится и защищает, если бы так было...
Странное чувство.
- Могу ли я засвидетельствовать вам свое почтение в Берлине, мадам?..
Я смотрю на Марселя Робинса - и молчу...
Что же сталось с моими принципами? С моим убеждением, что я не гожусь для брака?
В Берлине Марсель Робинс делает мне предложение. Я отклоняю его.
Я действительно отказываюсь: моя профессия и моя вошедшая в плоть и кровь самостоятельность...
Мама советует мне сказать "да", завести свой дом. Не буду же я вечно актрисой, говорит она и добавляет: "Может, не так уж и плохо иметь возможность при необходимости уехать из Германии, если дела пойдут так и дальше..."
Я размышляю над фразой "...не вечно же быть актрисой"... Это точно. Со времен Голливуда, с тех пор, как я там увидела, что для каждого утром все может быть кончено, я поняла, что стану косметологом. Я уже готовлюсь к получению моего первого диплома в Париже.
