Оретцев. Ну конечно. Фамилия соседской семьи, с которой дружили её родители. Пироги по выходным, обсуждение рыболовных крючков, фасонов платьев. Полноватый мальчишка, однажды высыпавший ей ведро песка на голову.

— Подозрения? — спрашивает Алина вновь подскочившим голосом.

Александр смотрит на неё, и глаза у него то кварцевые, то аспидные бездны. И сердце грохочет в груди, едва не переходя в мерцание, — ненавистью, сплошным стрессом и необходимостью что-то сделать. Запоздало она ловит себя на мысли, что не думает о том, как поскорее бы нажать на спусковой крючок.

Она хочет его раскаяния. Слишком много, наверное, хочет.

— Ты так старалась быть незаметной, — Александр жмёт словами, давит, проламывает, — что это стало заметно.

Ей лицо заливает жаром: стыдом и осознанием собственного прокола. Но ему ведь этого мало, потому что следующие слова ломают ей кости:

— Я видел, что ты следишь за мной. Каждый вечер от моей работы до стоянки, где я садился в машину и уезжал. Наверняка и все мои привычки наизусть знаешь. Ты не первая, кто так старательно считывает каждый мой шаг.

Звучит так, будто Алина — влюблённая фанатка, а вовсе не та, кому он жизнь переломал очередным ходом, совсем как в шахматах. Безжалостно в своём равнодушии.

Александр тянется к тетради, касается едва-едва кончиками пальцев исцарапанной, потёртой обложки. Губы трогает какая-то неясная, горькая усмешка. Это сочувствие? Жалость? Алина не хочет этого видеть.

— Ты убил мою семью, — выдавливает она, чувствуя подкатывающую горечь, желчь и едкую ярость. Но неужели этого так мало? — Ты забрал у меня всё, ты… ты монстр. Все эти годы я жила лишь одной мыслью. Этим моментом. Твоей смертью.

Один шаг — и дуло упирается ему между глаз. Александр медленно поднимает на неё взгляд. Внутри резко, остро колет беспомощностью, и ей хочется ударить его. Разбить губы, рассечь эти идеальные скулы до кости.

Она почти решается замахнуться.

— Не дёргайся, — Александр шепчет, и его дыхание касается запястья. Щекочет, царапает, раздирает. — Ты думаешь, что всё контролируешь. Что ты адаптировалась к происходящему. Но одно движение — и останешься без преимущества. Чего мне стоит выбить у тебя из рук этот несомненно опасный пистолет? И что тогда ты будешь делать?

По венам ползёт лёд; кровь в сосудах стынет, чтобы после разойтись трещинами, рассыпаться осколками. Алина понимает, что эмоции её погребают под собой. Ей сложно мыслить связно, и хочется отойти, дать себе передышку, которой у неё нет.

А убийца её родителей, виновник всей агонии, её смут — он перед ней. Мнимо безоружный, пугающе покорный и спокойный. Сколько раз его так держали под прицелом? Вдавливали лезвие в шею? Алина мельком видела кусок шрама у основания — белая рваная полоса. Постыдная тайна, прикреплённая желанием коснуться следа несовершенства. А сколько раз кто-то стрелял, надеясь, что серые глаза застынут и больше ни единого слова не будет произнесено этим сильным, ясным голосом? Голосом лидера, голосом тирана. С одной и той же интонацией Александр мог бы рассуждать о стратегиях на шахматной доске, благодарить за кофе и тут же отправлять людей на смерть. Приказывать им умереть. Алина чувствует в нём эту силу, перед которой хочется прогнуться, потому что она защитит и испепелит недругов.

Не потому ли Равка молчит? Не потому ли он так легко, играючи добивается своего?

— Не учи меня убивать, — Алина цедит и ухмыляется. Криво, погано, гнойно. — Я бы твоё лицо на лоскуты порезала, чтобы увидели все твоё внутреннее уродство.

Александр приподнимает голову, позволяя дулу прижаться ещё плотнее. Алине думается, что откинь он голову — и пистолет окажется около его губ. У него есть привычка кусать нижнюю, когда он задумывается.

— А разве мы сильно отличаемся?

Она не успевает сделать шаг, как его пальцы ныряют в карман её пальто. Звякают доставаемая им связка ключей. Спешно сделанный дубликат, ведь оригинал заботливо остался в баре, чтобы сменщик отдал его Жене, которая наверняка вспомнила, где могла их «потерять». Александр скашивает глаза, взглянув на поблескивающий в собственной ладони металл.

— Добавляешь седых волос моей помощнице. Она бы тебя не поблагодарила, — и улыбается, так улыбается, что Алине хочется завопить и зажмуриться. И чтобы не было его здесь, на этой кухне, когда-то им же осквернённой, ведь весь дом проклят тем днём.

— А ведь Женя была добра к тебе.

Она наклоняется, чтобы процедить ему в самое лицо:

— Замолчи. Ты не выйдешь отсюда. Глупостью было приходить ко мне, — пальцы свободной руки находят его плечо, шею, загривок; зарываются в волосы. Алина тянет со всей жёсткостью, заставляя его откинуть голову, подставить уязвимое горло. — Что, решил поглумиться над бедной сироткой? Ивану потом расскажешь, с друзьями в своём оружейном клубе обхохочешь?

— Иван заплатил за свою оплошность. Ты не должна была вернуться в тот день домой.

— Какая забота, — Алина выплёскивает ему в лицо весь сепсис своих чувств, едких как щёлочь. Пусть этот гной оставит на нём ожоги, проест насквозь.

Александр крепче сжимает челюсти, ведь она бы ему с удовольствием вырвала клок волос. Хочется думать, что и скальп бы стащила, но внутри скулит слабость, от которой хочется или проблеваться, или забиться в угол в рыданиях.

— Я мог схватить тебя в тот момент, как понял, что за призрак прошлого меня навестил.

Призрак прошлого. Как у него всё просто! Алина хрипло смеётся, почти не чувствуя руки, которой держит пистолет. Но ей хватит сил. Точно хватит. Всё закончится там, где должно было: в этом же доме. Возможно, после стоит прострелить самой себе голову.

— Я помню твоего отца, — говорит вдруг Александр, не отводя от неё глаз. — Он был хорошим человеком. Хорошим полицейским и хорошим капитаном. Но очень глупым. Он не соизмерял свои силы с поднимаемой ношей. Прямо как ты сейчас, пытаясь влиться в игры, до которых ты не доросла.

Алина не хочет слышать снисхождения в его голосе.

— Мой папа не согласился участвовать в твоих преступлениях и ты убрал его, прямо как фигуру с доски. Как бумажку с лобового стекла. Вот что ты сделал. Или на такое у тебя есть оправдание?

Слова правильные, злые. Сплошное обвинение. Но почему же она так нервничает? Он ведь в её власти. Или за дверьми дома ждут его люди? Не потому ли Александр так спокоен?

Но что-то ей подсказывает: нет никаких людей. Никого нет. Он пришёл к ней один.

— Я предупреждал, — отвечает он. — Я сказал, чтобы он не лез мне под руки и что в случае чего его семья заплатит мне за этот урок. Предупреждаю я единожды, Алина. Будь я более жесток, ты умерла бы под колёсами какого-нибудь грузовика. Днём позже. Равка бы упилась слезами от заголовков.

Она содрогается.

Есть ли какой-то предел у его жестокости?

Александр лезет в карман пиджака, достаёт пачку. Под дулом пистолета, он медленно раскуривает, затягивается. Порочно, красиво. Страшно ли ему хоть немного?

Вряд ли.

Монстрам не бывает страшно. Только скучно.

— Не моя вина, что твой отец решил полезть в петлю и потащил за собой твою мать. В тот день я сказал, что отступлю, если он перестанет вставлять мне палки в колёса. Видимо, решил, что у меня кишка тонка — замахнуться на капитана полиции.

Алина жмёт дулом ему в лоб, надеясь, что металл продавит чужие кости. Александр выдыхает дым ей в лицо, но не пользуется манёвром, чтобы забрать оружие.

— Какой же ты ублюдок. Видели бы все эти люди, видела бы Женя…

Он поднимает бровь.

— Твоя ненаглядная Женя знает, на что я способен. И какова цена мира, — он снова затягивается, и скулы заостряются, делая его лице гротескнее, злее, словно у демона, поднявшегося из разверзженной земли. — Но тебе ведь хочется побыть разрушителем миров. Так давай. Чего ты ждёшь? Сожаления? Не трать время. Мне не жаль. Я многим заплатил в этой короткой жизни, чтобы теперь убиваться из-за совершённого.

И улыбается. Он улыбается ей так красиво и страшно, так пугающе и безумно. У Алины сердце падает куда-то в желудок; сосуды рвутся, лопаются, как старые верёвки. Весь её корабль попадает в шторм, переламывается грот-мачта. Всё переламывается.