========== Святая ложь ==========

В воздухе не смердит гарью и железом.

Это странно, непривычно и… тошно. На что стала похожа жизнь, раз подобный смрад стал восприниматься чем-то столь обыденным, как синева небес над головой?

Сначала Алина не понимает своих ощущений. Вдыхает глубже. Каменная крошка шуршит под подошвами сапог, когда она замедляет шаг.

Аромат выпечки оказывается внезапным и отчего-то болезненным, как удар в солнечное сплетение; так болят сломанные рёбра, а она знает об этом, что ж, не понаслышке.

Впервые за несколько месяцев война не шагает вровень, не наступает на пятки и не оцарапывает клыками выступы позвонков, пронзая уязвимую кожу.

Алина держит спину ровно — в львиной доле, как полагается солнечной королеве, мессии или кем там её ещё нарёк Апрат?

Как полагается отравленной надежде. Но порой ей хочется опустить плечи в полнейшем бессилии при всеобъемлющем могуществе. Как порой она презирает: и эту силу, и себя саму за то, что не может (не хочет) от неё отказаться даже после всех принесённых жертв.

Не делает ли эта слепая жажда и зависимость из неё того, с кем сама Алина неустанно сражается? Чтобы после затеряться в деревушках да малозначимых городках и найти подобную жемчужину, где напряжение не пронизывает воздух, как и крики раненых из лазаретов; крики над телами тех, кто сам уже больше никогда закричать не сможет.

Сколь мало осталось уголков в Равке, не затронутых этой бойней, порождаемой упрямством двух монстров!

Вымощенная улица полнится людьми: мимо пролетает мяч, за которым, словно жеребята, несутся дети, не обращая внимание на ворчание и гневливые окрики так некстати подворачивающихся по пути взрослых. Их лица и одежда вымазаны пылью, а глаза горят первозданным светом — тем, который неподвластен даже его заклинательнице. Через узкие грудные клетки натянуты грубые верёвки, заменяющие перевязь для мечей, благо, деревянных.

Мальчишки всегда жаждут войны.

Алина знает, что в эту пасть нельзя соваться, коль не позовут.

— Свежий хлеб! Свежий хлеб! Только из печи! — голос раздаётся откуда-то слева. И справа. Телеги, полные сдобы, перекатываются на поскрипывающих колёсах, а ребятня, чьи желудки всегда пусты и заинтересованно урчат, бросаются к ним стремглав, позабыв про мяч.

Алина знает, что на окраинах страны, да и где бы то ни было, хлеб будет жестковат из-за помола муки; куда им до пышных столичных булочек, где тесто казалось воздушным, как облака! Но рот невольно наполняется слюной, а разум — воспоминаниями. Детство, возможно, было у неё и не сахарным, но она бы не променяла его ни на какое другое.

Не потому ли ныне она ощущает колкую зависть, глядя на острые коленки и локти, на огромные глаза на половину лица? Заслышав звонкие, ещё не ломающиеся голоса, Алине чудится, что битое стекло впивается ей в кожу; кто-то словно стеклянную крошку в неё втирает.

Они беззаботны и думать не думают об истинной войне — той, что изламывает, пожирает и выплёвывает жалкие остатки, обрекая на вечный страх. Как и весь этот маленький-большой город, не затронутый этой грязью, — здесь тихо. Здесь царит мир. А она, грязь эта, полнится жаждой власти, ненавистью и злобой. Порой сложно разобрать, не одной ли Алине принадлежат все эти чувства. И принадлежат ли, надумываемые, выкручиваемые ею, ведь единственно-верна только одна усталость. Практически измождённость, приправленная весом пережитого, всеми смертями, от чего руки наречённой в народе святой должны быть окроплены кровью.

Пускай тех, за кого болит её сердце, убила не она сама, но груз вины давит ярмом.

Ещё большим — стоит вспомнить немногих (ли?), в действительности погубленных ею.

Мал снится ей слишком редко. В наказание? Или то было милосердием?

Алина не хочет знать.

У неё не так много времени на передышку, если так можно ознаменовать злую насмешку всего мироздания, ведь все дороги мира складываются в одну.

Алина чувствует его присутствие, наверное, прежде, чем Дарклинг пересекает границу. Третий усилитель Морозова даровал небывалое могущество Заклинательнице Солнца, но и этим же укрепил проклятую связь, что теперь она ощущается не нитью вовсе — цепью.

Стоит прислушаться. Она звенит, и различим шёпот в этом звоне. Сложно предположить, сколь долго получится его игнорировать; сколько Санкта Алина сможет продержаться, прежде чем осознает, что святая ложь и вовсе истинна.

— В прошлый раз ты был не столь учтив, — Алина поправляет на голове капюшон плаща. Бурый, немного выношенный, но не настолько, чтобы принять её за бродягу или заподозрить что-то неладное: Алине не нужно, чтобы кто-то заинтересовался ею и разглядел оленьи рога на шее.

— В этой игре нет правил, Алина.

Дарклинг берёт её под руку, насыщая едкой, отравленной уверенностью. Идут месяцы? Годы? Порой кажется, что и столетия вовсе, но из раза в раз Алина задерживает дыхание, стоит его тьме окутать плечи, въесться в кости и добраться до сердца. Эти руки нежны и аккуратны. Но не на поле брани.

— Они есть, просто ты им не следуешь.

— Я не обещал плясать под твою дудку.

Она смеётся.

— Конечно, ведь все твои обещания лживы.

Алина бросает взгляды в сторону, пока широкая улица петляет. Мелькают дома и свет в их оконцах: жёлтый, мягкий — обещание приюта, ласки, безопасности.

На них не глазеют и не смотрят. Дело ли в том, что лицо Дарклинга скрыто под таким же капюшоном? Или же дело в тенях, что размывают их, делая всего лишь пятнами на периферии? На самом ли деле он сейчас с ней? Реальность расслаивается.

В носу всё ещё щекочет выпечкой. Домом.

У Алины Старковой его нет.

Её прежний дом сожжён; её прежний дом мёртв. А от того, что предначертан солнечной королеве, она бежит стремглав, чтобы после всё равно с ним столкнуться. Косой и камнем, скрещиваемой сталью, всей мощью потусторонней.

Она фыркает.

Это место, полное детских криков и безмятежности, легко может стать побоищем. Не понадобятся армии, отряды гришей и даже проклятые ничегои.

Они камня на камне не оставили бы, схлестнувшись.

Свет, обжигающее солнце вибрирует в каждом позвонке, царапает и лязгает требованием. Сокрушением.

Алине чудится, что подначивает её сила подле. Крепкое предплечье под пальцами. Она сжимает его, желая ощутить чужую реальность, резко выскальзывая из своей.

Дарклинга должно только ненавидеть.

Не держать его под руку, не искать мирных встреч, не выискивать передышки.

Алина помнит хруст собственных костей, вязкость крови во рту и небо над головой. Сизое, пронизанное тёмными всполохами и яркими вспышками: то были инферны с обеих сторон, неустанно сталкивающиеся на фоне вихрей и разрываемых сердец.

Сражение никогда не стихает резко, даже если его конец предрешён, но тогда все звуки исчезли, накрытые колпаком, спрятанные от неё.

Сознание ускользнуло так же — воровкой, ставшей всего лишь тенью. Напоследок почудились чьи-то руки, поднимающие её с окроплённой чужой кровью земли. Гораздо позднее Алина узнала, что не почудились. Дарклинг вынес её с поля боя.

Вся война с ним не укладывается в голове, не вписывается в установленные рамки: он ломает их, как и Алину саму — ломает, чтобы после лично по кускам собрать.

«Когда ты позволишь мне остановиться?»

Далёкие, страшные, верные слова.

— Знаешь, что говорят в твоём культе? — Дарклинг поворачивает голову.

Дорога приводит их к садам. Яблоневые кроны шумят, тревожимые ветром; его жадные руки сдирают листики и лепестки, посылая сверху дождём.

Алина задирает голову, вдыхая пыль и свежесть попеременно.

Ей не нужно отвечать. Вопрос таится в этом зыбком молчании. В том, как она облизывает губы, затаенно зная, что именно услышит; зная, что сказанное будет правдой.

— Паломники верят не в то, что ты сокрушишь меня и даруешь Равке мир, — ещё бы, ведь Алина была поборницей дальнейших битв, несмотря на то, сколь мало осталось у неё союзников.