– А зачем опыты с Вольбахией? – сказал Паолиньо, – Зачем превращать любой зародыш в женский? Это не разделение и не выделение, это агрессия и атака. Могли бы оставлять мужские, так нет: такая переделанная девочка, когда вырастет, будет размножаться уже без мужчины, партеногенетически. Здорово, да?

– Вас не хотят! – закричала Китри, – не хотят вашей мужской звериной генетики! Усвоили?! Дайте нам идти своей дорогой. Партеногенянки – это вопль отчаяния человеческого вида.

– Нет! – крикнул Алекзандер, – в будущее пойдем все вместе! ООЧ на днях принимает закон об охране ДНК как культурной ценности высшего порядка.

– Обезьяны, если бы могли, тоже приняли бы закон о сохранении своей передовой ДНК. Ничего вам законом не удержать, неужели не понятно?

– Друзья, наши споры ни о чём – улыбнулся Паолиньо, – всё так быстро меняется! Никто не может заранее знать собственное мнение. Мы тут сидим в далёкой провинции, а в центре уже поменялись лозунги.

– Не понимаю, чем мы тогда с тобой тут занимаемся? – спросил Алекзандер.

– А мы сейчас услышим Шопена, – сказал Паолиньо, – и сразу всё поймем.

В глубине дома, плохо, но все же различимая за решеткой, в тени гостиной за роялем устраивалась Элиастелла. Она заметила, что на неё смотрят и помахала им рукой. Каждый развернул свой стул в сторону гостиной. Китри пристально смотрела на Элиастеллу.

– Китри, – Паолиньо старался говорить мягко, – Вы так упрямо пытаетесь связаться с Элиастеллой, что даже стекла среагировали. Вы всё никак не поверите, что здесь не дурачки оборудовали дом. Посмотрите, стекла начали закрываться, и мы будем лишены возможности наслаждаться Шопеном, а Вам могут запретить следующее свидание, от которого, правда, Вы уже отказались, но мы надеемся, что Вы передумаете.

Китри отвернулась и отошла от дома.

– Спасибо, Китри. Подождем минутку – они опять откроются.

– Значит, ты ей отдал в распоряжение дом и содержишь её?

– Ну да, закон разрешает, договор подписан.

– А ты знаешь, что такие вот ситуации часто кончаются возвращением в тюрьму, а в части случаев – совсем плохо.

– Слыхал, да. Но есть и другие варианты.

– Двадцать семь процентов.

– Мне вполне достаточно.

– Шикарно ответил, понимаю тебя. Конечно, само решение пойти в операцию без связи и внешнего контроля вопиет, так сказать, о героизме. Но что это за награда такая? Дом-тюрьма? Как тебе разрешили держать эту дикую при себе? Такие риски! Что происходит, а?

– Сам удивляюсь, – ответил Паолиньо, – я только попросил, а решали судьи.

– Ты только попросил – и они согласились, да?

– Ну да.

– Врешь как сивый мерин!

– Не знаю ничего про мерина. Кто это?

– Птица такая, в Африке живет. Питается сивками.

– Если бы питалась сивками, то была бы сивкин мерин, или сивкинский мерин, а раз сивый мерин, то, скорее всего, питается сивами.

– Да, точно, извини. Сивами питается, сивыми меринами – ловит их на пальмах, как дураков, и съедает.

– Нет птиц таких, говорю как специалист.

– Нет, есть! Вот тут один экземпляр на стуле присел. Не знает, что мерин – это конь, который не может дать потомства.

– Даже среди коней уже есть продвинутые мужчины, – сказала Китри.

– Неплохо, Китри, – заметил Алекзандер.

– С мерином – это ты совсем мимо, – сказал Паолиньо.

– Ну, рад за тебя, – засмеялся Алекзандер.

Стекла двинулись в обратную сторону и Паолиньо встал и пошел к решетке. Элиастелла увидела, вышла из-за рояля и подошла к нему с другой стороны.

Они пошептались, и Паолиньо вернулся к столу: – Эли разрешила сказать вам, что она беременна.

Алекзандер ошарашенно переводил взгляд с Паолиньо на устраивающуюся за роялем Элиастеллу.

– Вот это да!

– Поздравляю, – тихо сказала Китри.

– Гиногенез?

– Алекзандер, ты очень осведомлен, но нам всё равно, мы с Эли очень счастливы.

– Если да, то третий случай!

– Балансер дал согласие, так что всё в порядке, не переживай, – весело сказал Паолиньо.

– Теперь понятно. Но в любом случае тебе надо быть осторожным. Ты, когда заходишь, надеюсь, соблюдаешь все меры предосторожности?

– Это запрещено.

– Понятно, что запрещено, Паолиньо, не валяй дурака.

– Нет, говорю тебе. Не заходил и не захожу.

– В смысле? Что?! Боже мой. Как это? То есть это, значит, с того дня? А?

– Без комментариев.

– С одного раза? Ну, ты орёл! Партенку с первого раза!

– Пошло, – сказала Китри.

– Насчёт мерина – беру свои слова обратно.

– Перестань, Алекзандер. Я сделал ей предложение.

– О-о-о!

– Она не будет больше портить себе биографию.

– Ты чокнулся, чокнулся. А что у неё в прошлом?

– Неужели, Паолиньо, вы будете обсуждать с чужим человеком детали биографии вашей будущей жены?

– Дорогая Китри, – сказал Алекзандер, – так бывает у старых отсталых обезьян. Называется: мужская дружба. Он мне не чужой, не как у подружек-сестрёнок, до первого дележа, представьте себе: он родной мне человек.

– Может, – сказала Китри, – роднее жены?

– Это второй мяч в твои ворота, согласись, Алекзандер.

– Хорошо, пусть побеждает. Я люблю её победительницей. Так что там с послужным списком? Или мне самому запросить информацию?

– Она отсидела десять лет с переустройством при Робмэне Втором.

– То есть это ещё тогда? И не помогло?! Такой страшный рецидив? Это сколько же ей лет, этой школьнице?

– У дам этого не спрашивают. Неважно на самом деле, она всё равно как ребенок.

– Ребенок-рецидивист, который хотел тебя укокошить! И почти что сделал это! И ты на нём хочешь жениться! Я в восторге! Это пиздец просто!

Он повернулся к Китри и сказал подчеркнуто мягко:

– Укокошить, Китри, это такое старинное жаргонное слово, означающее «убить каким-нибудь древним инструментом», например, проткнуть лёгкие ломом, ударить топором по голове, или, например, взять и отрубить её лопатой, голову эту. Вот что означает – укокошить. Раньше нужен был инструмент, а сейчас партенка, хорошо продвинутая после апгрейда, может сделать это своими детскими ручонками. С мужчиной, который в два раза её крупнее, плюс кровавый садизм, который они исполнили с так называемой общей мамашей, Отчей нашим, иже еси в аду. И кто-то из этих садисток оправдывался перед Великим Балансером, что из разодранного и парализованного мужского тела что-то в этот нежный момент не то торчало, не возможно было выдержать, спазмы у него неправильно работают. Ты это видела, Китри?

Китри молчала, и Алекзандер рявкнул:

– Ты видела лужи крови, вырванный глаз и гениталии?! На девичнике!! Суки кровавые! Я тебя спрашиваю, ты видела?

– Не кричи, – ответила Китри.

– Извините уж пожалуйста, а ещё, что Великий Балансер не может правильно судить их поступки, он не может, потому что он скорее мужчина – Великий Балансер – и значит он за мужчин. Идиотки! Секта убийц!

– Говорю тебе: хватит кричать.

– А ты что молчишь? Я не прав? – развернулся к Паолиньо Алекзандер.

– Ну да, да. Ты прав. И всё же вот так вот получилось.

– И что у вас теперь будет?

– Да ничего не будет, она отказалась.

– Отказалась?.. Паолиньо! Или думает?

– Думает.

Алекзандер улыбнулся: – Она вся в раздумьях, Паолиньо, но она согласится – и это очень, очень опасно. Ты понимаешь? Ты рядом с убийцей, ты в опасности. Она, кстати, нас слышит?

– Возможно. Она девушка со многими талантами. Может играть и слышать наш разговор. Ещё сквозное видение – слыхал, что это такое? Тоже не хухры-мухры.

– Тебе надо всё это осмыслить, свои чувства. Они же хитрые, как дьяволы.

– Да, это тоже похоже, может быть очень хитрая.

– Кому тут рассуждать о хитрости? – крикнула Китри, – людям, которые два года распускали ложь, построили целый парк, подобрали фальшивых садовников к намеченным в жертву женщинам и провели гнусную мошенническую операцию?! Эти люди могут кого-то обвинять в хитрости?