Как только он вошёл в дверь, Коля закричал:

– Всё, Константин! Можешь расслабиться! Поздравляю!

– Что?! Опять? – он уже не мог сдерживаться, – Коля, хватит, кончай балаган, этот прикол я уже слышал два раза! В августе ты потребовал и я выдал тебе сверх договора, а потом ещё и на Новый год! Полтинник, под результат! Мы договорились: под результат, окончательно!

Коля почему-то обрадовался и разулыбался:

– Не-ет, Константин, ошибочка, ошибочка! Никто ничего не требовал! Я выполняю просьбы. Ваша просьба – моё исполнение, просьба – исполнение, и никак иначе!

– Хорошо, оставим это, пустой разговор! Что сегодня случилось?

– Мил-человек! Ты слышишь ли меня, а? Закончено, говорю! По-здрав-ля-яю-ю! Завтра уже получишь бумагу.

– Шутишь?

– Нет, не шучу, – серьёзно ответил Коля и молчал, держал паузу, что было странно.

– Что значит: всё? Что конкретно имеется в виду? Это что, окончательно?

– Окончательней не бывает, – сказал Коля.

– И денег не надо?

– Не понимаю о каких деньгах вообще речь. Ну, дружеская премия, если оценили наши усилия.

– Я про другие деньги говорю.

– А я говорю Вам, что всё, дело закрыто.

Первое время, то есть больше года назад, Коля на каждой встрече был в хорошем настроении, балагурил и быстро вертел в ухе карандашом, говорил, что нужно только отдельные слова подправить. «Отдельное слово – это ничто, звук, да? плохо, когда они вместе собираются, слова эти, и уже получаются в составе организованной группы, ха-ха. А это плохо. Или хорошо? Это же твоя тема – слова и песни, Константин?»

Претензии были предъявлены за три предыдущих года, за все концерты, за все сборы, со всего прихода, как будто он вообще ничего не расходовал, никому ничего не платил и всё положил в карман. Следователь твердил, что все отчёты поддельные. Показания собирали у сотрудников билетных касс, менеджеров концертных фирм, у гардеробщиц даже: – сколько крючков было занято? У тебя, – тыкал ему, перемежая матерком, капитан, – в каждом отчете по сто пятьдесят четыре билета проданных, в каждом, это как такое могло получиться?

Первым его решением было не платить: чиновников знакомых много, через них можно выйти повыше, к кому нужно, и там договориться. Он и вышел, и договорился, и разговоры-то были хорошие, но время шло – и ничего не менялось. Опять договорился – и снова ничего. Коля потом сказал: благодари бога, что тебя на этих разговорах не повязали, ты не оценил замысла: у тебя решили всё забрать, подчистую, а значит посадить. Сейчас же заплатить всё, что тебе выставили, со всеми штрафами, а потом уже судиться. Год, может и два, будем судиться, с шансами на возврат денег, частично, конечно. И маленький недорогой бонус: ты на свободе. Жаловаться и скандалить в прессе тоже, сказал, не надо: человек, затеявший скандал на вольном русском базаре, будь он хоть заслуженный артист, хоть режиссер массовых зрелищ Олимпиады, под одобрительный шёпот всего базара, как миленький, пойдёт в тюрьму… Он и заплатил: отдал накопленное и ещё Лена продала свою квартиру. А потом оказалось, что это не избавляет от опасности ареста.

Огорчали собственные, почти не контролируемые, реакции: мог раскричаться, грохнуть что-нибудь об пол, два раза за этот год разбивал машину, опять выпивал, опять начал курить траву. Едва не бросил всё и не уехал из страны, от семьи… И вот сегодня! 4 марта 1999 года – запомнить! Господи боже мой, ура! Ура! Конец! Даже Коля запел по-другому. Они просидели в его юридической конторе допоздна, вспоминали всякие свои хитрости и глупости, планировали как отбивать потери и пили, на этот раз Колин, коньяк. Решил никому сейчас не звонить, даже жене. Домой ехал аккуратно, выбирая объездные улицы, чтоб не попасться дорожному ментовскому зверью. Коньяк Колин был так себе, дешёвенький. Заехал в ночной магазин, купил шампанское и два каких-то странных круглых ананаса. Подъехал – окна уже тёмные, все спят. Елена никогда не расспрашивает: что случилось, откуда ты, да почему поздно – из принципа, доверяет, красота моя, а ведь это воля нужна, чтоб ни разу-то не спросить. А там у него ещё две красоты сопят… шлагбаум тут медленный, вот его место, тишина, вылезаем, ах ты ж, грохнул дверью – ведёт немного, выпили всё же прилично. Аренда здесь дорогая, но того стоит, лифт бесшумный, не как в старом их доме, из квартиры слышно было как он останавливался на этаже. Подъезд был в башне как старая нора, общая нора вверх, с боковыми ходами. А неплохо – нора в небо… немного претенциозно. Сейчас-то выход из леса на мёртвую поляну: ёлки упали, валяются одна на другой – это неплохо, эмоционально, только эти ели и у Окуджавы, и у Левитанского, и вроде ещё у Суханова, дерева вы мои, дерева – и получается, что тема избитая. А тут нора вверх, никакие не дерева, один ствол, из почвы, из темноты, сразу, резко вверх, ударом! В ре миноре. А внизу, в земле, комель… а слово-то какое хорошее, вязкое, ко-омель. По стволу вверх – первый уровень веток, лапы пока на земле лежат – ещё вверх – второй уровень веток, и каждый раз модуляция, а верхушка острая – через неё улетаем в небо… такой рыбий скелет, вертикальный – о! рыба, да, господи, рыба же, то есть ещё и песня, две линии выделить – и песня: первый уровень прошли – припев, второй куплет прошли – припев. Рыба есть, за стихами к Пете, это мне сверху спустили, к комлю моему, поклон небесам и спасибо, шлягер будет, эй, там, на небе, спасибо. Крупная вещь долго может лежать, а тут вот ещё и песенка отросла, выросла из ком-ля. Наш, приехали. Сейчас тихо войти и записать, но не в ля, в ре миноре, как первая Рахманинова, тоже с комля начинается. Записать, потом в детскую и спать…

Он вошел в квартиру: тихо повернул ключ в замке, осторожно закрыл дверь, потом слабенькая струя воды, аккуратно подвигаемый стул на кухне – всё тихо, потому что двери и в детскую, и в свою спальню они оставляли открытыми, чтоб трехлетняя Соня, если проснётся, не боялась, не будила сестру и могла сама прийти к ним ночью. Придерживая дверцу, вытащил из холодильника сыр, оливки и помидоры. Чертыхнулся, вспомнив про шампанское и ананасные мячи в машине. Сидел, писал в блокнот и одновременно жевал сыр с любимыми тонкими галетами – но было так себе, не вкусно. Погасил свет на кухне и залез под своё одеяло, рядом с укрытой своим Еленой, высунувшей наружу тонкую голую ногу. Снова осторожно вылез, вернулся на кухню и там, в полутьме, ещё дописал в блокнот…

Проснулся как-то тяжело, полежал немного, может даже ещё раз заснул и снова проснулся – так бывало в последнее время, и не поймёшь потом: это первый раз или второй. Вдруг вспомнил, что с вечера не завёл будильник, но скосив глаза увидел, что за окном едва светает, а значит, всё нормально, внутренние часы сработали. Понял, что укрытый рядом родной человек посапывает спокойно – и выскользнул из-под одеяла. Потом как-то ловко и быстро, даже незаметно для самого себя, оделся, решил, что кофе выпьет в офисе – и вот уже тёмный коридор, тихо-тихо входная дверь, быстрый лифт – и он уже на улице. Там темновато, но за шлагбаумом светит фонарь, а дальше ещё один, и ещё один, образовывая линию света в тёмном воздухе и, соответственно, направление движения. На другой стороне улицы фонари почему-то не горят – и он спокойно, приятно ощущая себя отдохнувшим и бодрым, не подумав даже про машину, в приподнятом настроении движется к офису. Асфальт сегодня немного странный, совершенно очищенный ото льда, видимо, дворники решили, что снег больше никогда не выпадет и обработали чем-то: чёрный и поблескивает, немного скользкий. Он приспособился двигаться, немного скользя по нему: гладкий, но как будто немного поколотый, и посверкивает: какие-то мелкие кристаллики. Специально сыплют их, что ли, чтоб не скользко было? Как в детстве, забавно скользить, но это явно были мелкие стекляшки, и в детстве говорили на них: алмазы. Это крошка от разбитого лобового стекла, – вдруг понял он, – можно обрезаться. Кто-то попал в аварию, собрал в салоне осколки и по-свински выкинул их рядом – асфальт далеко впереди был усыпан ими, видимо, здесь не одно лобовое, и не два, это какая же была авария? Он помнил как больно обрезался когда-то острыми осколками лобового стекла, засыпавшего ему весь салон после чьей-то хулиганской выходки. Но сейчас осколки не мешали, научились, видимо, так отливать стёкла, что они теперь рассыпаются безопасно. Или тут кино ночью снимали? Он подумал, что можно нагрести их в карманы, а в офисе высыпать в вазу, пусть сверкают, сверху воды – и цветы можно ставить прямо на них. Но по мере того, как он широким движением ладони пробовал сгребать кристаллы, асфальт в этом месте становился все светлее и светлее, и наконец из белёсого стал совсем прозрачным, ещё несколько движений – и через это самое место стали видны далеко внизу домики, узенькая река и лес. Он замер, долго сидел в шоке, потом пригнулся, чтобы рассмотреть получше, и увидел простиравшуюся далеко во все стороны и загибающуюся к краям панораму земной поверхности…