Минуты ужаса длились недолго. Так же как и отец, Фердинанд не любил печалиться. Кроме того, он любил удовольствия; эта черта еще больше, чем старика Буссарделя, привязывала его к приятным сторонам действительности и отстраняла от мрачных картин, особенно когда они возникали только в воображении.
Он утешился мыслью, что по крайней мере отец прожил счастливую жизнь, завершившуюся удовлетворением всех его желаний... Конечно, временами и на него нападала как будто беспричинная грусть и в иных случаях некоторые, казалось бы безобидные слова, сказанные тем или другим, приводили его в удивительное, ничем не объяснимое уныние, но ведь в душе у каждого человека есть свои лабиринты, свои тайники или просто свои странности.
На террасе раздался легкий шум - быть может, треснул где-нибудь раскалившийся на солнце цемент или же прилетела и запрыгала по каменным плитам птица,- это отвлекло от отца и глаза и мысли Фердинанда, он стал думать о госпоже Овиз. Он представил себе, как она лежит, небрежно раскинувшись, на мягком стеганом шезлонге, который он видел с террасы,приличия не позволяли ему заходить к ней в комнату. Как она сейчас одета? В то самое белое платье с фестонами, в котором была за завтраком, или же сменила его на капот? Расстегнула ли она корсаж, хотя бы верхние крючки на груди? Находясь в Буа-Дардо почти уже три недели, Фердинанд поневоле соблюдал целомудрие, что шло вразрез с его привычками, и воображение его легко воспламенялось.
Вдруг он вздрогнул: послышался шум более ясный - сухой стук, словно кто-то спрыгнул на пол. Шум раздался на террасе, с левой стороны, оттуда, где была комната госпожи Овиз... Фердинанд поднялся с кресла. Прислушался. Ничего не слышно. Но ведь это же не приснилось ему... В один миг он положил на столик газету, подошел к растворенной двери, приподняв штору, поглядел, никого не увидел, нагнулся и, переступив порог, выбрался на террасу. Слева, в конце террасы с третьего этажа свешивалась и еще слегка покачивалась и воздухе веревка. Но на самой террасе ни души. Что это значит?..
И вдруг он догадался: в дом забрался кто-то чужой. Злоумышленник проник в спальню госпожи Овиз и сейчас ограбит ее. Фердинанд готов был броситься к ней. "Но я без оружия..." Он возвратился в комнату отца, который по-прежнему крепко спал, взял охотничье ружье, висевшее на стене (ружья никогда не оставляли внизу - из-за детей); оно было не заряжено. Где же патроны?.. Ну, все равно. Прицелиться в вора и негодяй не посмеет шевельнуться, а тогда закричать, позвать на помощь. Он опять вышел на террасу, подкрался к двери госпожи Овиз: штора была опущена только наполовину... Пролез под ней, вскинул ружье... Викторен!
Невинное дитя Викторен стоял к нему спиной, застыв у высокого шезлонга госпожи Овиз, и, поднявши руки, задирал подол ее отделанной фестонами юбки с кринолином... Фердинанд мог и сам различить среди пышных кружевных оборок то, что он намеревался увидеть лишь в Париже.
Он схватил Викторена за плечо, круто повернул к себе лицом, - кринолин опал на свое место, госпожа Овиз пробудилась, все поняла, хотела было крикнуть, покраснела, побледнела и лишилась чувств.
В доме никто не знал об этой драме, кроме троих ее участников и старика Буссарделя, которому в порыве негодования Фердинанд все рассказал. Госпожа Овиз никому ни слова не молвила, возможно, потому, что ей трудно было бы, не краснея, предать гласности эту сцену; она сделала вид, что уступает мольбам Буссарделей, вернее деда, ибо она избегала обращаться к Фердинанду, отводила от него взгляд, и если изредка и отвечала ему, то именовала его "сударем",
Возможно, что даже ее кузина оставалась в полном неведении. В вечер этой трагедии старая дева одна появилась за ужином и очень естественным тоном попросила извинения за то, что госпожа Овиз, которую никто не видел после дневного сна, не может выйти к столу: на нее, бедняжку, напала жестокая мигрень. Больная никого не допускала к себе в комнату, не вышла к столу и на следующий день и сообщила через кузину, что ей придется уехать в Париж посоветоваться со своим врачом. Переглянувшись понимающим взглядом с отцом, Фердинанд поручил вестнице испросить для них милость навестить на минутку больную. Старик отец тотчас поддержал его просьбу, сославшись на привилегию, которую ему дает почтенный возраст, словно просил, чтобы госпожа Овиз приняла его одного, а затем последовал за кузиной вместе с Фердинандом, не отстававшим от него ни на шаг, подождал ответа у дверей госпожи Овиз, добился ее согласия, и оба Буссарделя проникли к ней. Не прошло и пяти минут, как Буссардель старший увел старую деву на террасу, оставив сына в комнате больной.
Желая выпутаться из щекотливого положения, Фердинанд притворился, будто он поверил в недомогание госпожи Овиз и приписывает ее отъезд только этой причине. Она, не менее смущенная, решила было, не отвечать ему ни слова. Оставшись наедине, они ясно представили себе вчерашнюю сцену, но каждый представил ее по-своему; перед глазами госпожи Овиз вставала страшная картина: разъяренный отец с ружьем в руке впился глазами в лицо своего сына, а она еще чувствует веяние воздуха, который всколыхнул ее юбки; Фердинанду вспомнилось то, что он видел накануне, и избавиться от этого образа ему было тем труднее, что больная лежала на том же мягком шезлонге.
- Надеюсь, что вы мне позволите,- говорил он сокрушенным тоном, сидя у ее изголовья и лаская ее взглядом, - позволите мне в Париже послать к вам секретаря моего отца, господина Рику, которого вы видели здесь. Он попросит вызвать вашу добрейшую кузину. Она скажет ему, как вы себя чувствуете, а Рику передаст мне ее ответ.
Госпожа Овиз молчала, устремив в одну точку неподвижный взгляд. Фердинанд действительно намеревался послать к ней Рику, поручив ему передать от его имени какое-нибудь подношение, например жардиньерку английского фарфора с редкостными цветами; он иногда давал, как мужчина мужчине, такие поручения этому отцовскому доверенному, который был еще холост и не состоял на службе лично у него. Сейчас он чувствовал, что нужно безотлагательно восстановить злополучно прерванные отношения в интересовавшей его области.
