После обеда все собрались в большой гостиной. Здесь были отец, старуха Рамело, Аделина и Луи; Жюли Миньон для такого важного дела заняла свое место в семейном кругу и явилась и сопровождении мужа. Пригласили также старого друга семьи господина Альбаре. Каждый из присутствующих мог высказать удачную мысль, вдруг вспомнить имя, не приходившее другим на ум. Доверенное лицо Буссарделя, тот самый клерк, которому ни поручал осматривать имения, дежурил в соседней комнате, готовый войти по первому зову и выступить с сообщением, ибо он как свои пять пальцев знал размеры капиталов главных семейств, обитавших в районе Шоссе д'Антен.

Фердинанд, который обладал не только светской тонкостью своей сестры Аделины, но еще и большим искусством обращения с людьми, занял наилучшую позицию: взял низенький стульчик для курения, сел на него верхом, повернувшись спиной к топившемуся камину, и таким образом оказался и как бы на скамье подсудимых, и вместе с тем на председательском месте.

Прежде чем заговорил отец, отодвинули в сторону овальный столик с зажженной высокой лампой, который стоял в середине кружка собравшихся и мешал им видеть друг друга; столик поставили около Луи, сидевшего напротив Фердинанда; света в комнате было достаточно, так как, кроме лампы, горели еще свечи в двух канделябрах на камине. Люстру Аделина не велела зажигать; дело было осенью, в камине горели толстые поленья; стулья были поставлены так, чтобы до всех доходило тепло.

Дамы сидели в глубоких креслах, расправив пышные складка платьев; ширина рукавов в том году немного уменьшилась, но юбки по-прежнему носили широчайшие. Жюли, притязавшая на элегантность, с тех пор как ее муж под руководством своего отца нажил себе состояние, была в нарядном платье из восточной двуличневой тафты; напротив Жюли восседала Аделина, гордо выпрямившись, не позволяя себе прислониться к спинке кресла; она теперь всегда одевалась в шерстяные материи или в матовый без блеска шелк неярких цветов, хорошо оттенявшие белизну ее лица и светлые волосы.

Рамело сильно располнела. Ноги у нее отекали. Однако она отказывалась обратиться к врачам, так как, по обыкновению людей прошлого столетия, питала презрение "к лекарям". Друг дома, известный врач, по просьбе Буссарделя частенько наблюдал за ней и ловко расспрашивал; однажды, присматриваясь к ее лодыжкам, он высказал предположение, что у нее водянка; Рамело страшно разгневалась: по ее словам, она ни разу в жизни ничем не болела, разнесло же ее просто-напросто от изобильной пищи. "В этом доме едят возмутительно много. Сущий позор!" Рамело всегда с особым негодованием нападала на чревоугодие, считая его одним из признаков падения нации; а попробовали бы ответить ей на это, что при желании она может есть поменьше, - она бы тотчас спросила с обидой: "Что это - упрек?" Как только ей перевалило за семьдесят, она стала необыкновенно ворчлива, во многом сама себе противоречила и порой даже заговаривалась. На совещание ее пригласили из уважения и по привычке, а не потому, что ждали от нее полезных советов.

Буссардель уступил свое широкое и удобное кресло, всегда стоявшее у камелька, господину Альбаре, страдавшему ревматизмом. В домашнем одеянии - в халате с бранденбурами и в феске с кисточкой - маклер выглядел старше своих пятидесяти лет.

Буссардель, его друг Альбаре и Рамело, все трое отмеченные рукою времени и всяческими недугами, составляли лагерь стариков. К ним, естественно, примыкала и Аделина, все еще красивая, но уже перезрелая девица, - в двадцать девять лет она была словно яблоко, забытое на дереве и тронутое гнильцой. Жюли, ее муж и братья занимали места в этом кружке вперемежку со старшими; восхитительный туалет госпожи Миньон младшей, ее приятная полнота и свежесть молодой матери, гибкие движения трех молодых мужчин, сидевших в непринужденных позах, заложив ногу на ногу или вытянув ноги по ковру, представляли контраст облику четырех остальных участников совещания и подчеркивали, кто в этом доме носители жизни и продолжатели рода.

- Дорогие друзья, - начал Буссардель, - нынче вечером мы, восемь человек, собрались в этой гостиной для того, чтобы сообща обсудить вопрос, касающийся прежде всего нашей семьи, а семья наша - это вы, это мы. Среди присутствующих здесь есть лица, не принадлежащие к числу Буссарделей по своему рождению, но ставшие членами нашей семьи: одна (тут он указал на Рамело) - по своей долголетней преданности и привязанности к нам, другой (он поклонился господину Альбаре) - дал не менее убедительные и необычные доказательства своей приязни к нам.

Послышались одобрительные возгласы, прервавшие на миг его вступление, и эта пауза оказалась роковой для оратора! Фердинанд воспользовался ею и самочинно взял слово, вытеснив отца. Торжественный тон и медлительность обсуждения, которые он предвидел, совсем ему не нравились. Ему захотелось, чтобы завязалась оживленная беседа, а не чопорный обмен мнениями.

- Да, да! - сказал он, как бы подхватывая мысль отца, ибо не желал резко оборвать его. - Да, здесь каждый имеет право высказаться, мне очень нужны ваши советы: ведь я хочу сделать наилучший выбор.

В ответ раздалось насмешливое ворчание.

- Ага! - смеясь воскликнул Фердинанд. - Наша дорогая Рамело первая просит слова.

Рамело, не открывая рта, энергично замотала головой в знак отрицания.

- Но, дорогая, - воскликнула Аделина, - раз ты прервала его...

Увидев, что Жюли делает ему знаки, Луи встал, и они поменялись местами. Жюли села рядом со своим старым другом и взяла ее руки в свои. Старуха заулыбалась и тотчас же ответила Фердинанду, хотя смотрела при этом на Жюли, словно считала свою любимицу существом, единственно достойным ее взглядов.

- Милый мой, если тебе нужен совет, спроси свое сердце... И глаза свои спроси. Не нам, а тебе придется спать с женой всю свою жизнь; не от нас ты будешь ждать детишек, а от нее. Твой отец, коли захочет, может дать тебе достаточно денег, чтобы ты мог жениться и на бесприданнице.

Слушатели возмутились. Даже молодые запротестовали. Жюли заявила, что ее приданое нисколько не помешало Феликсу воспылать к ней страстью еще до женитьбы, а ей самой не помешало влюбиться в него после свадьбы.