На обратном пути, лишь когда поезд проходил через Аньерский мост, Амели вышла из задумчивости и заметила, что она уже подъезжает к Парижу. И тут ей вспомнилось, что нынче в доме большой семейный обед, какие устраивались через три субботы на четвертую; тогда накрывали дополнительный стол - для молодежи, и на всем лежала печать некоторой торжественности. За гостями моложе шестнадцати лет в половине десятого приезжали кучера или лакеи, а поэтому на больших семейных обедах за стол садились ровно в семь часов вечера.

Госпожа Буссардель достала из-за корсажа часики и увидела, что она запаздывает. Один поезд она пропустила из-за того, что, доехав на извозчике до Трианона, остановилась там и в смятении чувств целый час бродила по самым пустынным аллеям. Хорошо, что дома она еще с утра дала все распоряжения, а меню выбрала заранее; обед, конечно, приготовлен, стол накрыт; вообще в хозяйстве под ее властным управлением все шло так ровно и гладко, что нечего было бояться какого-нибудь серьезного промаха. Все же она корила себя за растерянность; обратный путь показался ей очень долгим, а Батиньольский туннель нескончаемо длинным.

- Домой! Погоняйте лошадь! - приказала она кучеру, садясь в карету.

Платье, выбранное ею к обеду, уже разложено было на постели, камеристка ждала ее в спальне. Амели еще успела поправить прическу, освежить лицо и плечи губкой, смоченной теплой водой: на больших субботних обедах полагалось быть в декольте. Когда она наконец очутилась на своем обычном месте, напротив свекра, в окружении родственников, за столом, блистающим переливами хрусталя, серебра, белизной камчатной скатерти, красками цветов, озаренным огнями свечей, горевших в роскошных люстрах, так как по субботам всегда обедали при свечах, даже летом, когда в семь часов вечера было еще совсем светло, - ее охватило странное чувство ошеломленности, которое, однако, было чисто внутренним и ни в чем не проявлялось вовне. Ей показалось, что она видела сон и каким-то чудом вдруг оказалась у себя дома, в своей столовой после странного, приснившегося ей путешествия.

Окинув взглядом всех сидевших за столом, она заметила, что перед женой Луи-нотариуса, как и перед другими гостями, стоит тарелка ракового супа. Однако Лора страдала хроническим энтеритом, известно было, что у нее сейчас обострение, и Амели вспомнила, как она утром приказала приготовить для больной куриный бульон. Суровый взгляд на метрдотеля, искушенного в этих знаках оптического телеграфа. Тот понял, отдал распоряжение, и на глазах супруги Луи-нотариуса, которая снимала перчатки, ничем не выражая своего неудовольствия, тарелку с запретным супом убрали и поставили серебряную мисочку с бульоном. Этот мелкий инцидент окончательно вернул госпоже Буссардель сознание своих обязанностей. Дядя Викторена, Луи-нотариус, сидевший по левую руку от нее, сказал:

- Так что ж, дорогая Амели, вечер по случаю розыгрыша Главного приза состоится?

- Ну, разумеется, дядюшка.

- Вероятно, Фердинанд намерен устроить его с большой помпой? - шутливо сказал нотариус, но в тоне его звучало уважение, ибо он почтительно относился ко всему, что делал его брат, ставший одним из самых видных в Париже людей.

- Ну что ж, устроим раут с большой помпой, - ответила Амели, уже далеко не новичок в организации всякого рода приемов. - Да, кстати, - добавила она, - Флоранс согласна первое причастие своего младшего сына отпраздновать у нас, вместе с днем причастия моего Теодора. Надеюсь, мы будем поздравлять и вашу внучку и, стало быть, устроим один детский бал для всех троих.

Наклонившись влево, к своей кузине мадам Жарно, сидевшей на четыре куверта дальше, она сказала, что после обеда им нужно поговорить по поводу маленькой конфирмантки.

Она выпрямилась, - лакей обносил всех блюдом с заливной рыбой; Амели положила себе на тарелку, начала есть и вдруг растерянно замерла с вилкой в руке. Как же это она забыла поездку в Шеней, Туанон Мальфосс, открывшуюся тайну?.. Чтобы не привлекать к себе внимания, она поддела на вилку кусочек рыбы, но у нее пропал весь аппетит, она рассеянно жевала, думая о своем; "Детский бал... большой раут... А еще не известно, что до этого будет..."

С этой минуты она не слышала разговоров, происходивших за столом. Время от времени она бросала какое-нибудь слово, будто участвуя в общей болтовне, но мысли ее были далеко. И часто, как только это было возможно, она смотрела на мужа. Викторен сидел в конце стола справа и наискось от нее. Она всматривалась в его лицо и не находила в нем того, что искала. Днем она узнавала черты Викторена в чертах фермерши Туанон Мальфосс, вечером она не видела черт Туанон Мальфосс в облике Викторена. Какое сходство могло быть между красивым сорокалетним мужчиной с прической а-ля Капуль и той деревенской старухой?.. Она все пыталась и не могла представить себе, какой была бы Туанон Мальфосс в этом зале, где преобладали светлые тона, где блестело золото и серебро. Да как же так? Уж не приснились ли ей в самом деле и эта женщина, и ее низкая комната, и три сплетницы у калитки, и вся эта поездка в Шеней? Но легкое жжение в правой руке и боль в ногах (ей вдруг стали тесны вечерние открытые туфли) свидетельствовали, что все случившееся днем было правдой: в коляске на обратном пути из Шенея косые лучи солнца нажгли ей руку сквозь рукав, а ноги немного отекли оттого, что она долго ходила по саду в Трианоне.

Ноющая боль сдавила виски, "Только бы не разыгралась мигрень!" - думала Амели.

За столом переменили тарелки: после рыбы подали бараньи отбивные. Амели вновь посмотрела на Викторена. Он ораторствовал. На днях он присутствовал на докладе, который господин Лессепс делал в Обществе французской науки о своем путешествии в Центральную Америку, и теперь Луи-нотариус, племянники и зятья Фердинанда Буссарделя, весьма интересовавшиеся Панамским каналом, который рождался с таким трудом и привлекал всеобщее внимание, расспрашивали Викторена и хотели знать его мнение. Давно прошло то время, когда мужа Амели слушали с пристрастной снисходительностью и приписывали ему такие мысли, каких он тогда не имел и не мог иметь. "Он никогда не выправится", - говорил в свое время господин Пэш. Глубокое заблуждение! К сорока годам Викторен наконец "выправился", по крайней мере в умственном развитии. Что касается нравственности, то он так и остался распутником - это было несомненно. Но Амели желала быть справедливой, хотя бы ради себя самой, и она думала: "А по сути дела, разве у этого хваленого Амори больше добродетели?" Что же касается самого маклера, то еще не так давно... Словом, она хорошо знала, что у Буссарделей мужья сохраняли повадки холостяков.