Ей не пришла и не могла прийти в голову мысль отправиться одной, без ведома мужа, к врачу и попросить исследовать ее. Условности и приличия, сковывавшие женщину ее круга, исключали возможность такого шага. Амели полагала, что для нее доступно только одно: побеседовать откровенно с какой-нибудь почтенной матроной, к которой она отправится под густой вуалью и, оставив экипаж на углу, набравшись мужества, позвонит к ней. Но вдруг ее осенила блестящая идея: тетушка Патрико!
Старуха была еще жива. По-прежнему она чрезвычайно мало поддерживала светские связи, но ходившие по Парижу слухи о скандале с Амели, которая пожелала выйти из монастыря, дошли и до Сен-Клу. Однако господа Клапье тщетно пытались угадать, что она об этом думает, какое окончательно приняла решение относительно своего завещания. Тетушка Патрико соблаговолила передать весьма немногое через мадемуазель Ле Ирбек - старуху такого же склада ума и характера, как и она, навещавшую ее время от времени; мадемуазель Ле Ирбек с превеликим удовольствием взялась передать угрозу своей приятельницы, пообещавшей спустить собак на любого представителя или представительницу проклятого отродья Клапье.
Амели чувствовала себя виноватой перед старой атеисткой в том, что скрыла от нее свое намерение пойти в монастырь, и видела в запрете тетушки Патрико справедливую кару не только для своих родных, но и для себя самой. Все же она написала крестной письмо, сообщая о своей помолвке, явившейся следствием ее возвращения в мирскую жизнь, "что произошло по моему собственному желанию" - подчеркнула она. Старуха ничего не ответила. В день подписания брачного контракта, о котором ей сообщили через ее нотариуса, она только прислала на авеню Императрицы своего старого слугу. Он принес без записки, без визитной карточки шкатулку с изумрудами. Тетушка Патрико, считавшая себя вправе отказаться от своего намерения увеличить приданое крестницы, не отобрала драгоценностей, раз она уже подарила их. После такого свадебного подарка у Амели явилась надежда на примирение. Она попросила у матери разрешения поехать в Сен-Клу. Ее сопровождала гувернантка, получившая на этот раз указание не выходить из кареты и предоставить Амели действовать, как ей вздумается. Сторож усадьбы, в которой Амели провела в детстве столько приятных дней, не решился запретить хорошо знакомой ему карете въехать во двор, но тотчас же побежал в дом и, вернувшись, объявил, что барыня уехала. Амели заметила тогда над низкой дверью конюшни головы обеих лошадей своей крестной; сторож увидел, куда она смотрит, и ничего не добавил.
- Поезжайте обратно, - сказала Амели кучеру.
В следующие годы она ограничивалась тем, что аккуратно посылала почтительные поздравления крестной ко дню ее рождения и к Новому году. Ответов она никогда не получала.
Но на следующий день после рождения маленького Ксавье, вспомнив о тетушке Патрико, она сразу почувствовала, что, если бы крестная согласилась ее принять, было бы так легко все рассказать этой надежной советнице, несмотря на годы холодности, разлучившие их. Она распорядилась запрячь лошадей и велела везти ее в Сен-Клу.
- Ничего не спрашивайте у сторожа! - сказала она кучеру, когда он остановился у ворот. - Ей вспомнилось, что произошло четыре года назад.
Взяв из ящичка, устроенного в карете, карандаш и квадратик бристольского картона, она набросала следующие строки:
Дорогая крестная, очень щекотливые интимные обстоятельства заставляют меня обратиться к какой-нибудь опытной и достойной доверия женщине и просить у нее совета, от которого зависит мое счастье и, во всяком случае, мое будущее. Один раз мне уже пришлось жестоко раскаяться в том, что я не открылась вам. Умоляю вас, прикажите передать мне, правильно ли я поступила сегодня, прежде всего постучавшись к вам, помня о вашей доброте и по-прежнему питая к вам нежные и почтительные чувства.
Ваша покорная крестница Амели
Ее выездной лакей передал запечатанный конверт сторожу, и через две минуты перед Амели открылись ворота. Крестная приняла ее в саду, в обвитой зеленью беседке; но теперь она сидела в кресле на колесах и теплый плед укутывал ей ноги. Взволнованная свиданием и этой печальной переменой, Амели, заливаясь слезами, бросилась на колени перед калекой, которая и сама с трудом скрывала свое волнение. Сначала тетушка Патрико допустила, чтобы крестница взяла ее за руку, а когда Амели, плача, покрыла эту старческую руку нежными поцелуями, крестная вдруг воскликнула:
- Дай я тебя обниму, злая девчонка!
Этот резкий голос сразу перенес Амели к недавнему прошлому, к годам юности, и при первом же вопросе своей крестной она сказала ей на ухо, что привело ее к ней.
- Что ты мне сказки рассказываешь, малютка! - возмутилась старуха. Ну-ка встань передо мной. - И она бесцеремонно оглядела молодую женщину с ног до головы. - Да ты прямо создана для материнства! Какого черта!.. Нет, тут что-то другое... Ты мне, верно, не все сказала. Правда? Пойдем ко мне в комнату, там нам будет удобнее разговаривать.
Она позвонила в колокольчик и приказала перенести ее в спальню.
- Мадемуазель Зели, - сказала она, когда ее усадили в глубокое кресло, - ступайте, голубушка, в сад и нарвите там букет цветов для этой девочки, она их с собой увезет. Да не спешите. Вы меня поняли? Садись, Амели, вот сюда, поближе. Ну, что? Говори яснее...
И не мешкая, сама задала вопросы; выслушав ответы, задала новые вопросы, вознегодовала, назвала вещи своими именами. Эта вольность речи прошлого века, эта смелая откровенность и даже яркий свет, заливавший комнату, из которой видна была долина, где раскинулся Париж, спасали Амели от всякого смущения. Наконец допрос окончился.
- Странные нынче девицы пошли! - сказала тетушка Патрико без малейшей иронии, уставив глаза в пол. Она о чем-то задумалась, потом прервала молчание: - Ну, давай сообразим, что теперь нам делать.
Старуха говорила уже совсем другим тоном и немного понизила голос. Она улыбнулась крестнице, желая ее ободрить. Исчезла обычная для тетушки Патрико решительность жестов - она осторожно, кончиками пальцев погладила круглую, покрытую пушком, но обманчиво прелестную щечку, ибо ее обладательницу природа заклеймила тайным уродством.
