- Ничего, переживем как-нибудь, - растерянно ответил Северан. Он тоже задумался о чем-то своем. Со стороны перекрестка послышался шум двигателя - по встречной полосе ехал черный кабриолет – водитель, фотограф с ассистентом и два солдата-охранника. Фотограф попросил остановиться, и водитель с недовольным видом затормозил недалеко от телеги фалькенарцев. Солдаты тоже нервничали, и часто косились на бывших пленных и Ритемуса, отчего его прошиб холодный пот. Разумеется, они не могли знать, что он дезертир, и им было не до этого, но ему казалось, что вот-вот один из солдат наставит на него винтовку и выкрикнет его имя, а затем его арестуют и отвезут в тюрьму, где его расстреляют после короткого военного трибунала. Но солдаты награждали подозревающими взглядами всех без исключения, и в первую очередь фотографа, из-за которого им пришлось торчать здесь. Сам фотограф вылез наружу и водрузил на поставленную ассистентом треногу аппарат с тем оживленным и несколько высокомерным видом, словно он снимал не обычных людей, а только что открытый вид животных. Он залез под ткань, отдал команду скучающему ассистенту, держащему полку с порохом, навел объектив на Ритемуса и вылез, с удивленным видом:
- Вы что, фалькенарцы?
- Сам посмотри на свою хинатанскую рожу, журналюга! – зычным голосом ответил Северан, мгновенно посуровев и сверкнув глазами, - Ежели просто так решил языком лязгнуть, иди с кем-нибудь другим поговори! И так уже тошно от вас!
Заслышав этот гневный ответ, оба солдата дружно повернули головы в сторону говорящего, но не пошелохнулись, и Ритемус хотел было остановить фалькенарца, но тот сказал еще несколько слов недовольства и смолк. Фотограф что-то пробормотал и в испуге спрятался за фотоаппарат. Раздался щелчок и порох вспыхнул. Фотограф и ассистент быстро собрали аппарат, и злобно взглянув на фалькенарца, залезли в автомобиль и поехали дальше.
- Обычно помогает, - прорычал Северан, смотря вслед удаляющемуся пыльному хвосту. – Всем, видишь ли, позарез надо знать, что я забыл во вражеской стране, где идет гражданская война. Еще эти постоянные подозрения в шпионаже… Допросов военных мне хватило сполна, уж поверь. Надоело все это, - и, поморщившись, отвернулся.
Ритемус ничего не сказал. Он хотел спросить, как фотограф смог распознать фалькенарцев, но посмотрел на них и сам все понял. Многие фалькенарцы, обычно среднего возраста, носили бороды, и на фронте, и в мирное время. Кажется, это был какой-то изживающий себя обычай, но Ритемус ничего не мог о нем вспомнить. Во-вторых, взгляд – холодный, недоверчивый, выражающий готовность биться до конца. И, конечно же, черты лица – у фалькенарцев они более острые и грубые, да и сами они намного выше и крупнее в телосложении по сравнению со своими соседями.
…Топот тысяч сапогов слышался по крайней мере, два часа, затем проехали грузовики из арьергарда, регулировщики свернули блокпосты, убрали шлагбаумы, и колонна беженцев медленно двинулась вперед, догоняя ушедшие вслед группы по опустевшей дороге. Небо стремительно темнело, собирались идущие с севера тучи. Все усиливался ветер – скоро он стал сбивать головные уборы, затем пошел противный мелкий дождь. Поначалу Ритемусу было все равно – он закутался в свое пальто с меховой прокладкой, которое ему дал Люминас – наверное, одна из самых ценных вещей, хранившихся в лагере, и популярные ныне кепи с «ушами» защищали его от ветра и капель, но порывы ветра становились все сильнее, и капли – все холоднее; к тому же солнце спускалось со своего трона по лестнице из облаков за горизонт, и температура все понижалась.
- Ритемус, как вы? – спросил его уже знакомый глубокий бас Вомеша. По телу арлакерийца пробежала дрожь, - он не хотел разговаривать с этим неприятным типом и уж тем более смотреть в его лицо. Дело было не в шрамах и десятках глубоких морщин – от одного лишь взгляда Вомеша внушал появлялось чувство неуютности.
- Холодно, - сказал он не двигающимися губами и вдруг понял, что руки у него тоже окоченели.
- Садитесь к нам, придумаем что-нибудь.
Все фалькенарцы сидели, тесно прижавшись друг к другу – старый способ согреться, когда нет возможности зажечь огонь. Вомеш подвинулся, освобождая немного места между собой и молодым фалькенарцем, Неральдом. Он дал Ритемус еще один плащ, и тот закутался в него.
Стало намного теплее, и Ритемуса понемногу клонило в сон – до тех пор, пока Вомеш вдруг не начал петь песню. Разумеется, на своем родном языке. Ритемуса прямо-таки передернуло от неожиданности. Фалькенарец пел все громче, и скоро ее подхватили все его соотечественники. Песня была очень старая, про охотника, возвращающегося домой с добычей, и в ней не было ничего о войне, поэтому недолго думая, арлакериец тоже начал петь.
Наверное, эту картину и стоило запечатлеть тому фотографу – семеро мужчин в плащах с закрывающими лица капюшонами, делающих их похожими на древних волхвов, хором поющие старую песню во время нещадного ливня, словно заклиная его прекратиться. В этой песне и вправду была необъяснимая сила, и Ритемус понял это еще раз. Он выучил ее во время войны, слушая поющих ее пленных, хотя делать это было строжайше запрещено, и он все еще помнил, как бил их по спинам прикладом, чтобы те заткнулись и не пробовали поднимать свой дух и потворствовать угнетению арлакерийских солдат. Спустя какое-то время все начиналось заново, и снова на шеи и затылки пленных опускались тяжелые приклады, а когда офицер понял, что это бесполезно, фалькенарцев просто связывали и втыкали во рты кляпы. Теперь он пел эту запретную песню вместе с такими же, как те, которых он нещадно избивал, не давая делать этого. В груди поднималось чувство – не вины, но непонимания. Почему-то в память врезалась именно эта песня, хотя были и многие другие вместе с гимном, и все их петь было тоже нельзя. Странно.
Ощущение, что чего-то не хватало, лишь нарастало. Никто за всю песню их не прервал, не потребовал прекратить, не помянул недобрым словом. Все голоса вокруг затихли, кроме голоса леса, ветра и дождя. Ритемус не мог понять - то ли всем было все равно, либо все также были захвачены магией песни, - но люди вокруг не обращали на иностранцев никакого внимания и шли вперед или сидели в телегах.
- Почему они нас не остановили? – спросил Ритемус.
- В каком смысле? – Северан застыл, уставившись на него, и спустя мгновение взор его прояснился. – Ах, ты про песню? Когда мы решились спеть ее в первый раз, тоже была непогода, и к тому же, это старый диалект, поэтому многие ее не понимают, и я думаю, что они принимают песню за заклинание. Тут многие поют – а чем еще можно развеселить себя и людей в эти тяжелые дни?
Далеко сзади раздался протяжный писк парового гудка. Скоро стук колес заглушил остальные звуки, и из-за внезапно прервавшейся лесополосы вылетел состав, настолько стремительно и величественно, что Ритемус не успел подумать ни о чем другом, и взгляд его был прикован к поезду. Стальная темно-зеленая полосатая гусеница резво рассекала пространство, украшенная повстанческими флагами и лозунгами, намалеванными на рифленых стенах вагонов и большими полотнищами, торчащими чуть ли не из каждого окна. Из окон высовывались люди и махали каравану руками с флажками и платками; они сидели даже на крышах, с небольшими оркестрами по пять-шесть человек, на паровом котле и его мостиках. Ни у кого из них не было оружия, более того, и выглядели они, как обычные горожане – мужчины в пиджаках и брюках, женщины – в платьях. Казалось, будто этот состав идет вовсе не на войну, а на праздник – настолько торжественно и пафосно выглядела эта картина, и Ритемусу никак не верилось, что эти люди, которые искренне улыбаются и что–то неразборчиво кричат, скоро возьмут в руки оружие, и чуть позже их не будет на этом свете…
Взгляд его скользнул чуть вперед, словно по чьему-то наущению, и упал на железнодорожный переезд вблизи с королевским блокпостом, где занимали позиции солдаты, разворачивая орудия на движущийся состав. Замигал мутным оранжевым цветом семафор, приказывая остановиться, но поезд не сбавлял скорости и скользил по рельсам все быстрей. Поперек путей на уровне рубки опускалась на двух стальных тросах, снятых со шлагбаумов, тяжелая балка, так, чтобы не повредить локомотив, но снести верхушки вагонов с сидящими на них людьми. Офицер, руководивший процессом, неотрывно смотрел вперед на паровоз, как на смертного врага, а солдаты крутили бобину, и тросы покачиваясь, опускали конструкцию все ниже и ниже.
