Они взывают к Богу: Бежать вражды и лжи, Бежать грехов гордыни и суда, Чтоб наизнанку, словно рукавицу Темницу вывернув, припасть к стопам Того, Чей храм сердца людей. В таком мире немыслима не то что литературная игра или формальный эксперимент, в нем непредставим любой разговор, кроме разговора о природе вещей. Сосредоточенное вслушивание, всматривание, внедрение в круговорот бытия, попытка его описания, структурирования и расшифровки; мистическое переживание его бесконечности, величия и непознаваемости. О таких предметах просто говорить невозможно. Разум изнемогает в постижении разворачивающейся картины, язык немеет в передаче открывшегося: А что как нет иного, кроме мира Искомых И неизвестных?.. Или Кегль зна́мений Днесь бесконечно мельче пункта? Или Не ввязываться в диспут О вероятности начала При неизбежности (Нет или несть?) конца? Но принципиально и то, что этот мир остается миром поэзии, не оставляя ее ради философии или богословия. По-русски в таком ключе уже когда-то было написано несколько строк о небесном содрогании, ангельском полете, перемещении морских гигантов, прорастании побегов. Теперь об этом написана целая большая книга. Осталось только ее прочесть… Разгадывая: человек ли тень природы, Природа ли испо́д подобия Творца? Кн. 1 1950–1970-е «Бокови́тые зёрна премудрости…» Бокови́тые зёрна премудрости, Изначальную форму пространства, Всероссийскую святость и смутность И болот журавли́ную пряность Отыскивать в осенней рукописи, Где следы оставила слякоть, Где листы, словно платья луковицы, Слёзы прячут в складках. 1957 «Тёрлось тельце телка…» Тёрлось тельце телка Об устойчивые сте́ны стойла. Нос коровий тельца толкал, Выводил на пустырь просторный. Теленок вышел из коровника, Стадности не стыдясь, пересёк пустырь И нежился в поле пестрым курортником, Жил, пережевывая стебли и лепестки. 1958 «Зверь барахтается бархатной пловчихой…» Зверь барахтается бархатной пловчихой, Голубою шкурой шевелит устало, Мясовитой массой и плечистой Угнетает розовый кустарник. Голубая шкура как разбойник Медвежатника настигнет в зарослях, В нём проснётся жадный коробейник, Карабин лишая прежней жа́лостливости. 1958 «Забыв, что темь возможна и приятна…» Забыв, что темь возможна и приятна, Повисли совы на сосновых сучьях, Поспешно в перья спрятав Совиных глаз часы песочные. А солнце таяло, как сыр У самовара некой волости. Вращались чуткие совиные часы И вдруг остановились. 1958 «По-за кряквой ходит селезень…» По-за кряквой ходит селезень, То прищёлкнет клювом плоским, То крылом взмахнет, как сеятель, Глазом ласковым поблескивая, Чтоб, живущий возле заводи, Мальчуган нашел гнездо, Чтоб яи́шенные завтраки Подавала мать на стол. 1958 «Сохатый крест рогов, как идола…» Сохатый крест рогов, как идола, Возно́сит над кустарником. Корову не выигрывает, а выпиливает Из самых нежных мышц соперника. Звучит в юдо́ли гонный рог И ранит бок до соли. Вдыхают ва́женки пригожие Жестокий запах отца и сына. 1959 «Жук, возноси́мый призрачными волнами…» Жук, возноси́мый призрачными волнами, Желудки растений на коленях валунов, Тундра, не тронутая тропами, Возникают по ту сторону крыльца. Плавают неживые окуни и караси В аквариумных постройках икон. Красивый отрок, словно лампу керосиновую В ладонях вносит в дом окно. 1960 «Воздвигнутый в честь сотворенья вселенной…» Воздвигнутый в честь сотворенья вселенной Аккумулятор воли растенья Хранит в тайниках древесины Нуклеин дохристо́вых распятий. Полон святости нерукотворной Биохра́м от корней до купола. Тих и светел в белой колыбели, Внемли дереву Бога, ребенок. 1962 «Животные обуваются в снежные следы…» Животные обуваются в снежные следы Или впадают в логово. Растения гони́мы холодом В лабиринты корней и луковиц. Люди уменьшают до размеров обуви Прису́щие водоёмам ладьи. Подо льдом, как под теплым небом, Фотолуг, фотолес, фотолето. 1962 «Ещё сомкнуты веки растений…» Ещё сомкнуты веки растений. Нежидкий пруд. Неловкий чёлн. Фебруари́йский след саней И азбука подков на перфоле́нте. Виде́нием весеннего окна Не заслонить камина, И юной девой сброшенная ткань Имела форму платья для зимы. 1964 |
