И уже гораздо позже, как раз в то время, к которому относится большинство публикуемых нами писем, Сомов пишет своей постоянной корреспондентке А.П. Остроумовой-Лебедевой, давая Нувелю такую характеристику: «Я боюсь признаться Вам, с кем я дружу теперь, – с Валечкой, которого Вы так несправедливо не любите. Я же его очень люблю и ценю. Он мудр, умен, блестящ и зол языком, но доброго сердца, бескорыстен и до конца свободен духом»293.
Вместе с тем необходимо заметить (это также отражается в публикуемых письмах), что Нувель был не только Петронием, арбитром изящества, каким его нарисовал Вяч. Иванов в адресованном ему послании «Petronius redivivus», но еще и играл существенную роль пропагатора гомоэротических интересов в тогдашнем Петербурге. Конечно, как показывает история, эта сфера никогда не была исключена из городской жизни294, но именно при живейшем участии Нувеля тема получила широкое распространение. С некоторым удивлением А.Н.Бенуа вспоминал, как вернувшись в Петербург весной 1907 г., он застал там нечто совсем новое: «…от оставшихся еще в городе друзей – от Валечки, от Нурока, от Сомова я узнал, что произошли в наших и в близких к нам кругах поистине, можно сказать, в связи с какой-то общей эмансипацией довольно удивительные перемены. Да и сами мои друзья показались мне изменившимися. Появился у них новый, какой-то более развязный цинизм, что-то даже вызывающее, хвастливое в нем. Наши дружеские беседы и прежде не отличались скромностью и стыдливостью, но тогда тон все же был иной, более сдержанный, а главное, такие разговоры в сущности ни на что “реальное” не опирались <…> Теперь же разговоры все чаще стали носить отпечаток пережитой были, личного опыта. Особенно меня поражало, что <те> из моих друзей, которые принадлежали к “сторонникам однополой любви”, теперь совершенно этого больше не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то “пропаганды прозелитизма”. Наконец самый видный из моих друзей, Сережа <Дягилев>, о котором раньше полагалось лишь “догадываться”, что он презирает женщин и что дружба с кузеном Димой <Философовым> основана не на одной духовной симпатии, теперь, порвав с кузеном, обзавелся юными и очень приятными с виду секретарями. И не только Сережа стал “почти официальным” гомосексуалистом, но к тому же только295 теперь открыто пристали и Валечка и Костя <Сомов>, причем выходило так, что таким перевоспитанием Кости занялся именно Валечка»296.
Эта тема заслуживает упоминания, поскольку в некоторых письмах Гиппиус достаточно откровенно обсуждает проблему гомосексуализма, которая была для нее вполне животрепещущей не только в связи с личностью Д.В. Философова (кстати, Нувель был действенным участником вовлечения его в будущий «тройственный союз»), но и по другим интересам. Напомним, что в своем дневнике «Contes d’amour» она записывала в 1899 году: «О, Таормина, Таормина, белый и голубой город самой смешной из всех любовей – педерастии! Говорю, конечно, о внешней форме. Всякому человеку одинаково хорошо и естественно любить всякого человека. Любовь между мужчинами может быть бесконечно прекрасная, божественная, как всякая другая. <…> с внешней стороны я люблю иногда педерастов. <…> Мне нравится тут обман возможности: как бы намек на двуполость, он кажется и женщиной, и мужчиной. Это мне ужасно близко. То есть то, что кажется»297.
Но все-таки главным, что привлекало Гиппиус в Нувеле, судя по всему, была его заинтересованность в религиозных проблемах, так Мережковских волновавших. Не случайно его имя регулярно встречается на страницах другого дневника Гиппиус, названного ею «О Бывшем» и повествующего о событиях, связанных с основанием и деятельностью той «церкви», которая объединяла очень узкий круг единомышленников и единочувственников. То, что Нувель получил хотя бы краткий доступ в этот круг, свидетельствует, что на какое-то время он стал близким Мережковским (и, думается, особенно Гиппиус) человеком.
Эта близость особенно сильна была в 1900–1901 гг., когда «церковь» только начиналась, и Гиппиус говорила: «Сходились тогда: мы двое, Бенуа, Нувель, Философов, Гиппиус и Перцов <…> внутренне различные были внешне связаны: Философов, Нувель, Бенуа, а внутренне связанные: мы двое и Философов – были внешне разделены»298. И тогда Нувель выполнил свою главную для дела Мережковских роль: он помог им обрести Д.В. Философова, после чего, судя по всему, отошел от их религиозных интересов, двинувшись в сферу «эстетизма» и собственных жизненных исканий, которые Гиппиус далеко не всегда могла поддерживать. Не случайно в последней своей книге, воспоминаниях о Мережковском, она писала: «Конечно, ни Бакст (лично мы с ним очень дружили), ни Нувель (тоже наш приятель) не могли тоже иметь много связи с занимавшими нас вопросами…»299
Но памятником их общения остались письма.
Не приходится сомневаться, что публикуемые письма Гиппиус к Нувелю являются лишь сравнительно небольшой частью эпистолярия. Прежде всего, конечно, мы не обладаем ни одним письмом Нувеля к Гиппиус, а потому лишены возможности непосредственно оценить ум и острый язык Нувеля. Но и письма Гиппиус сохранились далеко не все. В конце 1901 она в дневнике рассказывала о событиях этого года:
Во время весеннего моего метанья я все старалась обманывать, поддерживать себя мыслью, что в крайнем случае я уйду от них обоих, от Дмитрия Сергеевича и от Философова. <…> И в эти дни я говорила со всеми, искала огня у всех. Говорила с Минским о нем. Говорила с Нувелем, возвращаясь в белую ночь от Розанова. Нувель мне показался страдающим, и что-то искреннее мелькнуло в нем. Он сказал: «Пишите мне, прошу вас. Мы должны узнать друг друга» <…> В переписке стало все настойчивее выясняться, что для нас главное – не общее, потому что мы говорили мимо друг друга. <…> я уже знала, что для нас Главное – разное <…> Последнего слова, однако, с прямотой, словами, не было сказано, т.е. что «нет ничего общего», а сделалось так, что прекратилась переписка после нескольких его злых писем, злость под разными предлогами <…> Нувель считает себя выше меня, а я – себя выше него. И ничего не будет между нами, так же, как если бы я считала себя ниже его, а он себя – ниже меня. Он почти страшен отсутствием понятия о Любви. Жалость ему заменяет любовь. <…> Влюбленность не связана, вне Бога, с любовью. Так мы разошлись – и даже не очень честно – до времени300.
Именно к этому времени и относятся сохранившиеся до наших дней письма, которые мы публикуем полностью по автографам (РГАЛИ. Ф. 781. Оп. 1. Ед. хр. 4)301. Они в значительной своей части написаны во время пребывания Мережковских за границей. Это пребывание было различным по своему статусу – то поездки для лечения, то отдых, то длительный отъезд с попыткой построить особую интеллектуальную среду, в которой можно было бы отыскивать способы наиболее плодотворного существования302. Такие колебания статуса, на наш взгляд, представляют значительный интерес для изучения жизни русской диаспоры в предреволюционные годы, поскольку могут помочь определить границы между различными типами поездок за рубеж.
Последнее, что нам известно о дальнейших отношениях Мережковских и Нувеля, – некоторые сведения об их встрече в Париже весной 1907 г.303
