Вот в какое время жил Крутояров. Вот какая эпоха прошла перед его взором. Он видел, как от каждого вдруг потребовались усилия в десять раз большие, чем, казалось бы, он мог. От сознания, что борьба идет за самое существование отчизны, за переустройство мира, у людей вырастают крылья и становятся до того наполненными до краев дни, что по деяниям, переживаниям каждый успевает за одну жизнь прожить десять, двадцать жизней, сто.
Крутояров считал святым своим долгом запечатлеть все виденное, сохранить для будущих поколений правдивый, выпуклый облик эпохи, воплощенный в точные, сильные слова, в типическое, в обобщенные характеры. Размышляя над своими творческими планами, Крутояров понимал, что предстоит ему огромный сверхчеловеческий труд, но думал об этом без боязни, без колебаний. "Должен. Сделаю", - говорил Крутояров себе. И, мысленно окидывая взором эти пламенные, мятежные десятилетия, всегда догадывался, что, если попробовать выразить всю суть в одном слове, слово это будет "Ленин".
Смерть Ленина была потрясением, горем - таким, какое накладывает на лицо глубокие морщины и проступает седой прядью волос. В траур облачилось все, что способно чувствовать, мыслить, все прогрессивное и честное на земле.
В доме Крутоярова горе было немногословно, таким и бывает настоящее глубокое чувство. Не стыдно было и не трудно быть всем вместе - и Надежде Антоновне, и Ивану Сергеевичу, и Маркову с Оксаной - быть вместе и молчать и думать горькую думу.
Читали вслух обращение ЦК. Слушали радио.
- Ведь знали, что это неизбежно, - проговорил Крутояров, может быть даже не сознавая, что произносит вслух, - знали... А как невыносимо тяжело, когда это все-таки случилось...
Снова молчание. Снова погруженные в себя, в свои мысли сидели все, собравшись в столовой, но сидели не за общим столом, а кто где.
- До чего же мы бессильны, до чего маломощна медицина! - снова заговорил Крутояров. - Такого человека не сохранить! Ведь всего пятьдесят четыре года... А какая-нибудь мозолящая глаза ничтожность тянет до столетия!
- Не умеем мы гениальных людей беречь, это правда, - согласилась Надежда Антоновна. - Убивать придумали тысячи приемов, а вот жизнь отстоять...
- Довели его, - охрипшим голосом сказал Марков. - Сверхчеловеческий груз поднял. Разве можно вынести?
Крутояров не мог оставаться дома. Бесцельно слонялся по улицам, вглядываясь в каждое встречное лицо и стараясь угадать: радуется втайне этот человек или наполнен большой скорбью и горечью? Все лица были печальными.
Крутояров, остановившись, слушал приглушенные шумы города. Как будто город ходил на цыпочках и говорил вполголоса в эту горестную минуту. Врезались в память рубленые строчки стихотворения, напечатанного в эти дни в петроградской "Красной газете":
Город дрогнул. Гудки окраин
Провожали тело Ильича.
Город кричал, словно больно ранен
Был в этот час.
Стихи выражали чувства, охватившие Крутоярова, и он все повторял:
Город кричал, словно больно ранен
Был в этот час...
"Да, город ранен. Но раны зарубцуются, а воля к победе станет непреодолимей!"
Вечером Крутояров выехал в Москву.
Первым, кого встретил, выйдя в Москве из вагона, был Марков. Оказывается, они приехали одним поездом.
- В таком случае, пошли, - предложил Крутояров.
И они пошли рядом, молча, вглядываясь в лица встречных.
А потом оба были на Красной площади.
В этот день гроб с телом Ильича был перенесен из Дома Союзов на Красную площадь. Там гроб поместили на особом постаменте. Прощаясь с Ильичем, проходили мимо в скорбном молчании москвичи, и делегации, и просто люди, которые так же, как Марков и Крутояров, не размышляя, бросив все, приехали в Москву.
В четыре часа дня объединенный оркестр грянул душераздирающие аккорды Чайковского, ухитрившегося заглянуть в глубины души человека, в самые заповедные тайники.
Одновременно с оркестром тысячи гудков фабрик и заводов слились с залпами прощального салюта орудий. На пять минут остановились автомобили и пешеходы, заводские станки и поезда. Пять минут молчания. Пять минут горького раздумья.
Гроб с телом Ленина перенесен в Мавзолей.
Ночным экспрессом Крутояров и Марков вернулись в город, отныне носящий имя Ленина. Вышли на обширную площадь перед вокзалом. Здесь когда-то стояли приехавшие из Умани Марков и Оксана. Не так много времени прошло с тех пор, но как все изменилось. И город не казался теперь Маркову страшным и непонятным. Марков знал его и любил.
Было утро. Холод и по-утреннему прозрачный и ясный воздух вливали бодрость в дряблое, уставшее после дороги тело.
Крутояров остановился, приглядываясь, прислушиваясь. Город погрохатывал, жил, шумел.
- Вот так-то, Михаил Петрович, - громко, отчетливо произнес Крутояров. - Что ж, будем продолжать жить.
Человек не может долгое время находиться в состоянии безумного отчаяния, болезненно-неистового возбуждения, даже сосредоточения и внимания. Наступает реакция. Приходит утомление. Организм отключает переживание, которое было бы пагубным, если бы еще его продлить. Нельзя упрекнуть близких людей умершего, если в их отчаянии происходит перелом. С кладбища родные и близкие возвращаются печальными, но умиротворенными. Скорбь об утрате должна выливаться в деятельность: в служение тому делу, которое не закончил умерший, в заботы об увековечении его памяти.
- Будем продолжать жить, - повторил Крутояров.
Мимо них хлынул поток людей. Очевидно, прибыл какой-то поезд. Люди спешили, оживленно о чем-то говорили, несли сумки, свертки, чемоданы. Вымахнув из здания вокзала, они веером растекались в разные стороны: кто пешком на Старый Невский, кто в сторону остановки трамваев на Лиговке, кто прямо - на Невский проспект.
Крутояров внимательно смотрел на людской поток, на соотечественников, на братьев, на жителей прекрасного города прекрасной страны. Это были его современники, однополчане, те, с кем рядом он шел по дорогам войны и по дорогам свершений. Вот они - простые и в то же время необыкновенные, казалось бы, самые будничные и заурядные, но между тем способные творить чудеса.