Барти пытается удержать краткий всполох воспоминания, но тот будто молния в грозу — мелькнул, разбил мир на части ослепительной вспышкой и исчез. Барти изо всех сил старается вернуть это странное, непривычное ощущение, и не может понять, почему так больно думать о нем.
— А в каком году это было?
Крауч непонимающе хмурится. Отнять от восемьдесят первого три года нетрудно, но он все равно отвечает:
— В семьдесят восьмом. В чем дело?
— Сейчас девяносто четвертый.
Разбитый на части молнией мир складывается в единое целое и падает на Барти Крауча свинцово-черной громадой бесконечного Северного моря, запирая его в ледяной пустоте. Мелодия кейли, почти уже вернувшаяся из забытого прошлого, бесследно растворяется в какофонии криков, среди которых Барти не может различить ни единого знакомого голоса — ни Блэка, ни Руквуда, ни Лестрейнджей.
Барти Крауч-младший выдирает себя из собственной памяти, как когда-то выдирал себя из Империуса — и оказывается в глубокой темной камере с погасшим Люмосом и едва различимым силуэтом Аластора Грюма в углу.
— Lumos, — тихо командует Барти, и новый сгусток света, подрагивая, срывается с кончика палочки.
— Это не Азкабан. — Грюм бесстрастно разглядывает его единственным живым глазом. — Я допрашивал заключенных после многолетнего влияния дементоров. Это не оно, хотя очень похоже — и Азкабан наверняка этому поспособствовал. Я почти готов был списать это на индивидуальную реакцию, но… Ты не попадал под Конфундус, Крауч? Выглядит как Конфундус. Очень жесткий и очень мощный.
Барти, не глядя на своего пленника, касается ладонью левого предплечья. В чужом теле Метки не видно, но он все еще чувствует ее живой жар, чувствует, как переливается в ней магия. Когда Метка отзывается на прикосновение, Барти выдыхает чуть спокойней.
— Или… — Грюм хмурится. — Ах. Это бы объяснило, почему твой Империус так трудно преодолевать.
— Ты слишком догадлив, Грозный Глаз, — говорит Барти, поднимая голову. — Однажды это может сослужить тебе дурную службу. Если я не убью тебя раньше, конечно. Так что там про килт?
Комментарий к О черном дереве
Кейли (ceilidh) - народное шотландское увеселение с танцами и музыкой
Состав палочки Грюма неизвестен (постоянная бдительность!), но выглядит она примерно так (https://i.ytimg.com/vi/QVCjOlPY0G4/maxresdefault.jpg)
========== О прошлом ==========
Незнакомый ненавижу тебя немолодой волшебник смотрит на тебя — меня нет мимо тебя. У него когда-то было имя, но больше не имеет значения ты его не помнишь. Говорит — меня нет не называя по имени никогда. Его слова бессилие презрение стыд казались бы больнее плети, если бы не меня нет меня никогда не будет.
Он мертв, говорит волшебник с глазами, острыми как кинжалы Беллы. Повтори это.
нет не смей сражайся сражайся
Он мертв, ты соглашаешься с этим смиренно и равнодушно. Я ошибался. Он мертв. Что-то внутри затихает при этих словах, перестает рвать тебя на куски. Ты не чувствуешь ничего, даже стыда, даже ненависти к самому себе — за то, что сдался, за то, что предал, за то, что больше не можешь надеяться. Смерть считается предательством?
меня нет
Человек перед тобой могу ли я еще ненавидеть? кажется доволен твоим ответом. Он произносит заклинания, которые возводят твое бессилие в абсолют. Легилименс. Империо. Он говорит: повтори еще раз.
Когда-нибудь давным-давно когда ты был жив ты бы рассмеялся. Сейчас тебе меня нет всё равно.
Ты повторяешь, не думая. Он мертв. Он мертв и забрал вас всех с собой в могилу, где бы она ни была. Твой разум пуст; Легилименс выискивает ложь, но соскальзывает с пустоты — ему не за что зацепиться. Империус больше не превращается в убей меня умоляю убей меня пытку. Ты послушен. Твое подчинение меня нет безупречно.
Волшебник с острыми глазами удовлетворен. Он отпускает тебя прочь — до завтрашнего дня, когда этот разговор повторится снова, и снова, и снова, пока ты не забудешь, что когда-то когда ты был жив было иначе.
Ты благодаришь, и твоя благодарность искренна. Когда он приотпускает поводок, это похоже на свободу, и ты испытываешь то, что похоже на радость, и отвечаешь тем, что похоже на благодарность.
И когда всего на одно мгновение тебе кажется, что ты по-настоящему свободен…
Барти просыпается от собственного крика. Магия выплескивается из него штормовой волной даже без волшебной палочки; взметает в воздух книги и ученические тетради со стола, разбивается о защитные чары кабинета. На полках шкафа звенят небьющиеся склянки с ингредиентами.
— Он жив, — бормочет Барти вслух, хрипло, неразборчиво, только чтобы услышать собственный голос. У него есть голос. Если вглядеться в темноту при тусклом лунном свете, можно различить очертания рук. Он может дотянуться до палочки, сотворить заклинание, закричать во весь голос, если ему захочется — весь кабинет огражден Квиетусом, никто ничего не услышит…
Барти так и делает.
Крик не приносит облегчения. Проклятия, обещания, гнев, надежда, ничто не приносит облегчения, ничто, кроме усталости, избавляющей его от кошмаров. Но это неважно; важно то, что он наконец просыпается до конца и вспоминает, что он существует.
Пожалуй, называть это «жив» будет неоправданно опрометчивым шагом.
Барти взмахивает палочкой, зажигает ночной светильник; комната озаряется тусклым светом. Над койкой Грюма — кроватью это трудно назвать — висит потемневшее старое зеркало; привстав, Барти всматривается в блеклое отражение. Он не вздрагивает, увидев в нем незнакомое лицо, но только потому, что был к этому готов. Он не узнает себя в зеркалах уже много лет.
Сколько времени прошло с тех пор, как он впервые очнулся вот так, стоя перед зеркалом в одиночестве — выцарапав себя из мутного блаженного забвения, из ледяной пустоты кошмаров о треугольной башне и ее черных камерах — и вдруг понял, что может закончить это всё прямо сейчас?
Нет заклинаний, спасающих от вскрытого горла, будь оно вскрыто Режущим заклятием или осколком стекла. Он бы мог пересилить приказ, запрещающий ему вредить себе, в ту краткую минуту свободы. Он бы успел.
Может быть, хорошо, что Азкабан выпил из него способность надеяться или желать, иначе он бы не удержался, не вспомнил, почему всё ещё…
Сундук вздрагивает на полу, гудит приглушенным окриком, и Барти, очнувшись, взмахом палочки открывает крышку. Он перестал накладывать на сундук чары Тишины, когда сумел вспомнить, почему ненавидит их.
Он не хотел становиться таким, как Бартемий Крауч — единственный живой Бартемий Крауч в магической Британии. Человек, которого не сломило предательство сына и смерть жены. Доблестный ревнитель закона, до последнего отстаивавший справедливость, не уступивший ради своей цели даже…
Новый выплеск спонтанной магии принимает на себя палочка — Барти едва успевает указать ею в сторону, чтобы магический взрыв не разнес к чертям половину кабинета. Стена вроде выдерживает, впитывает энергию, как губка воду — Хогвартс пережил спонтанное волшебство сотен учеников, что ему один сумасшедший Пожиратель смерти.
— Ты закончил громить кабинет? Дай мне пожрать, — хрипло вопит Грюм. Он всегда напоминает о себе, когда чувствует слабину, когда в бесконечной череде допросов и кормежек мелькает сколь угодно призрачный шанс сделать еще один шаг к побегу. Сундук грохочет каждый раз, стоит кому-то, кроме Барти, зайти в кабинет — да к тому же так громко, будто там сидит не один пленный аврор, а голодный драконий выводок.
Барти знает об этом, но сейчас ему всё равно. Выбирая между Грозным Глазом и сводящими с ума кошмарами, он в любом случае предпочтет Грозного Глаза. Он провел уже слишком много времени наедине со своим безумием, пора внести в эту славную многолетнюю традицию некоторое разнообразие.
— Ты видел не Азкабан. — Грюм поглядывает на него целым глазом, не забывая уничтожать содержимое миски. — Ты орешь по-другому, когда тебе снится Азкабан. Признаться, даже мне стало любопытно. Что с тобой делал твой любящий папашка, чтобы ты запомнил это не хуже, чем дементоров?
