Барти закатывает левый рукав и поворачивает руку ладонью вверх. Метка, тринадцать лет назад превратившаяся в поблекший шрам на предплечье, больше не кажется дешевой выцветшей татуировкой.

— Она теплая, — говорит Барти с почти нескрываемым восторгом. Слабое тепло Метки еще совсем непохоже на жар, которым она горела когда-то; она пока не налилась до конца глубоким черным, как надо, но с каждым днем ее печать все темнее. — Ты не представляешь, сколько раз я мечтал, чтобы…

Он осекается; по старой привычке, забывшись, облизывает уголок губ. Когда-то черная змея, восьмеркой свернувшаяся на предплечье, была наградой достойных. Клятвой вечной верности. Она одна оставалась с ним всегда — и в промерзшей камере Азкабана, и в собственном доме, когда он едва отличал реальность от сладостной иллюзорной пелены Империуса.

Иногда только благодаря едва теплящейся Метке Барти Крауч-младший помнил, что еще жив.

— Ответ за ответ, — Барти опускает рукав и выпрямляется на стуле. — Что ты знаешь о сбежавшем из Азкабана Блэке и вернувшемся с того света Петтигрю?

— Что в последнее время вас, ублюдков, так и тянет воскреснуть из мертвых, — совершенно искренне отвечает Аластор Грюм.

***

Уже через неделю Барти Крауч знает о жизни Аластора Грюма больше, чем многие из друзей параноидального аврора. Если, конечно, его понимание «друзей» совпадает с общепринятым. Через две недели Барти приходится в первый раз применить на нем пыточное заклятие в полную силу: Грозный Глаз постепенно привыкает к давлению Империуса и вырывается из-под контроля всё чаще. Барти никогда не переступает черту: хватило с него дурацкого инцидента с мальчишкой Лонгботтомов; он должен контролировать себя лучше, должен следить, чтобы Грюм ненароком не рехнулся окончательно. И нельзя допустить, чтобы тело Грюма было всерьез повреждено пытками, потому что Оборотное зелье копирует облик с удивительно дотошной тщательностью — вплоть до последней царапины.

Через месяц Барти начинает порой снимать с сундука звуконепроницаемые чары, чтобы Аластор мог вспомнить, что мир не ограничен стенами камеры. Когда он приходит в камеру, чтобы оставить пленнику еды, изменения невозможно не замечать; невозможно не видеть, как отчаянно взгляд Грюма тянется к забытому свету даже вопреки невероятной выдержке. Иногда Барти думает, что Грозный Глаз согласен был бы обменять одно Круцио на пять минут рядом с живым человеком.

Поэтому Барти начинает говорить с ним не только во время допросов. Вначале Грюм только молча слушает, потом начинает отвечать. К концу октября из аврора получается вполне сносный собеседник, не хуже Сириуса Блэка. Барти даже шутит, что завел больше друзей в Ордене Феникса, чем планировал, будучи агентом Пожирателей, и Грозный Глаз, конечно, для приличия отвечает грязным ругательством.

Старый добрый Грозный Глаз. Барти ловит себя на мысли, что быть им отчасти даже приятней, чем помощником отца в Отделе магического правопорядка. Лгать, во всяком случае, приходится гораздо меньше — а ведь Барти даже не успел получить должность в Визенгамоте.

— Черное дерево, одиннадцать с половиной дюймов, — Барти взмахивает палочкой, и та отвечает недовольным всполохом искр, — судя по темпераменту, сердечная жила дракона… не каждая палочка может сотворить столько Непростительных подряд.

Аластор Грюм наблюдает за ним с нечитаемым выражением лица. Говорят, что по виду и составу палочки можно узнать немало о ее владельце; Барти с любопытством проводит кончиками пальцев по глубоким царапинам на дереве. Боевые шрамы? Огрех мастера? Нет, Олливандер бы не допустил таких грубых повреждений… если только не оставил их специально?..

— Это работает в обе стороны, Крауч, — вдруг говорит Аластор. Его голос звучит сипло и тихо после многих дней молчания; Барти давно уже не открывал сундук, а если и открывал — то не задерживался внутри дольше чем на минуту. — Никакой магический закон владения не примирит палочку с волшебником, который ей не подходит.

Когда-то давно Барти бы рассмеялся: гордый и непобедимый Грозный Глаз снизошел до разговора с Пожирателем смерти! Не понадобилось даже многочасовых пыток Круциатусом! Всего-то нескончаемое бессильное одиночество в камере без единого источника света, где нет ничего, кроме миски с водой и остатков еды.

Теперь Барти умнее, чем был когда-то. Он знает цену каждой минуте такого одиночества.

— Возможно, — спустя некоторое время соглашается Барти. — Я знаю про жилу дракона, а что про черное дерево?

— Палочки из черного дерева достаются упрямым кретинам, которые будут стоять на своем до последнего. Проще убить такого, чем… — Грюм закашливается; то ли слабость, то ли все прошлые Круцио делают свое дело, — чем заставить отступиться от своих целей.

Барти усмехается и выписывает палочкой еще несколько кругов.

— Моя первая палочка была из кедра. Но твоя мне тоже нравится.

— «Никому не перехитрить владельца кедровой палочки». — Грюм отвечает ему зеркальной усмешкой. — Да… жив еще старина Каркаров?

Черное дерево теплеет, едва почувствовав старую ненависть; даже сейчас, после целого дня занятий с учениками, палочка готова к бою. Барти бросает на аврора долгий взгляд, и Грюм удовлетворенно кивает.

— Не могу и представить, что за немыслимо важное дело у тебя в Хогвартсе, что Каркаров до сих пор разгуливает на свободе, — хмыкает Грозный Глаз. — Неужто и Крауч-старший еще жив? До семейного примирения еще не дошло?

Барти на несколько мгновений задается вопросом, когда он успел так привыкнуть к манере общения Грюма. Раньше он отвечал на подобное Круциатусом, теперь обходится только короткой ядовитой усмешкой.

— Который месяц сейчас? — посерьезнев, спрашивает Грюм. Барти смотрит в окно магическим глазом Грюма, для которого стены камеры не помеха — и глядит, как на стекло шлепаются толстые снежинки, больше похожие на огромные капли полузамерзшей воды. Шотландия не славится приятной погодой; по хогвартским окнам хлещет ледяной ветер и вот это. И снегом-то не назовешь.

— В Англии я бы сказал, что январь. А здесь — середина ноября. Погода просто отвратительная.

— Лучше, чем та теплая гоблинская моча, что льется круглый год на Англию, — парирует Грюм. Барти не уверен, что теплые английские дожди — худшая альтернатива происходящему сейчас за стенами замка, но Аластор — шотландец, и этим все сказано.

— Скоро Рождественский бал, — вдруг вспоминает Барти. Палочка в его руке нервно выстреливает искрами: к нему медленно приходит ужасное осознание.

Аластор Грюм — шотландец.

Хогвартс находится в Шотландии.

Все профессора обязаны присутствовать на балу. И шотландец Аластор Грюм, придя на торжественный праздник в Шотландии, оделся бы согласно шотландским традициям.

— Мне нужно задать тебе еще один вопрос, — бормочет Барти. — Много… много вопросов.

Грюм кажется слегка удивленным.

— Про Рождественский бал? Ты же сынок Крауча, ты бывал на всех торжественных вечерах Министерства… о.

Он понял. Барти видит это по совершенно неподобающей ухмылке, расползающейся по его лицу.

— Ты никогда не носил килт.

— Я никогда не носил килт. И в последний раз я танцевал кейли три года назад, напившись с друзьями на каком-то празднике в Хогсмиде. Но МакГонагалл ведь не заставит калеку с костылем плясать кейли? Верно?

— Насчет этого я бы не был так уверен, парень, — широко ухмыляясь, говорит Грюм. И почему-то Барти склонен с ним согласиться безо всякого Империуса. — Ты сказал, три года назад?

— Ну да, на шестом, кажется, курсе, — рассеянно отвечает Барти. — Или на седьмом?

…Они опрокидывают в себя еще по кружке чего-то горячего и искрящегося и со смехом вываливаются из «Трех Метел» на улицу. Усиленная магией музыка мгновенно увлекает их в объятия толпы, где совершенно неважно, знаешь ты кейли или нет; сегодня — все смешиваются воедино в шеренгах танцующих, сегодня Блэк протягивает руку полукровке с Хаффлпаффа, а слизеринец Крауч смеется вместе с шотландцем-гриффиндорцем над собственными неуклюжими попытками угадать следующее движение танца. Сегодня в Хогсмиде нет войны. До тех пор, пока не кончится кейли, в Хогсмиде нет войны. И поэтому Барти Крауч танцует вместе со всеми, и ему тепло от старой музыки, и от смеха друзей, и от горячего вина, и от кусачего зимнего воздуха.