Нэссун разевает рот. Шаффа знает, где находятся Врата Обелисков? Нэссун ведь только утром узнала это название от Стали. Правда, знание мира, всех его странных механизмов и их действия, тысячелетние секреты все еще по большей части невредимы в голове Шаффы. Только то, что связывает его с его прежней личностью, утрачено навеки… что означает, что дорога в Сердечник – то, что Старый Шаффа должен был в особенности хорошо знать. И что это значит?

– Ну да. Потому я хочу попасть в Сердечник.

Его губы изгибаются при виде ее удивления.

– Найти орогена, который мог бы активировать Врата, было нашей главной целью, Нэссун, когда мы создавали Найденную Луну.

– Что? Зачем?

Шаффа бросает взгляд в небо. Солнце начинает клониться к закату. Они, наверное, могли бы пройти еще час, прежде чем станет слишком темно. Но смотрит он на сапфир, который незначительно сместился со своего положения над Джекити. Рассеянно потирая затылок, Шаффа смотрит на его слабые очертания сквозь густеющие облака и кивает, словно бы сам себе.

– Я, Нида и Умбра, – говорит он. – Лет десять назад нам… дали поручение… отправиться на юг и найти друг друга. Нам было приказано искать и обучать всех орогенов, имеющих потенциал для связи с обелисками. Обычно Стражи таким не занимаются, понимаешь ли, поскольку может быть лишь одна причина подталкивать орогена на путь обелиска. Но этого хотел Земля. Я не знаю, почему. Тогда я… задавал меньше вопросов. – Его рот на миг кривится в печальной улыбке. – Теперь у меня есть догадки.

Нэссун хмурится.

– Какие догадки?

– Что у Земли свои планы на человечество… – Шаффа резко напрягается и пошатывается. Нэссун быстро подхватывает его, чтобы он не упал, и он инстинктивно обхватывает ее за плечи. Рука его держит ее очень крепко, но она не сопротивляется. Ему явно нужно утешение ее присутствия. Наверное, Земля злится на него сильнее, чем когда бы то ни было, потому что он выдает его секреты, и это ощущается как резкая, хлещущая пульсация серебра во всех нервах и между всеми клетками его тела.

– Не разговаривай, – говорит Нэссун. Ей перехватило горло. – Не говори больше ни слова. Если это будет так же больно…

– Он не управляет мной. – Шаффе приходится говорить это между короткими вздохами. – Это не затрагивает моей сути. Пусть я… м-м-м… в его конуре, но на поводок он меня не возьмет.

– Я знаю. – Нэссун закусывает губу. Он тяжело приваливается к ней, и от этого ее колено, упирающееся в землю, начинает дико ныть. Но ей все равно. – Но ты не обязан рассказывать все прямо сейчас. Я сама догадываюсь.

Она думает, что у нее есть все ключи. Нида однажды упомянула о способности Нэссун связываться с обелисками, за это мы в Эпицентре выбраковывали. Нэссун тогда не поняла, но ощутив в какой-то мере чудовищность Врат Обелисков, она теперь может догадываться, почему Отец-Земля хочет ее смерти, если она уже не под контролем Шаффы – а через него и Земли.

Нэссун жует губу. Поймет ли Шаффа? Она не уверена, что сможет перенести, если он решит уйти или, что еще хуже, набросится на нее. Она делает глубокий вздох.

– Сталь говорит, что Луна возвращается.

На мгновение со стороны Шаффы возникает полное молчание. Это тяжесть удивления.

– Луна.

– Она настоящая, – выпаливает она. Однако она и понятия не имеет, правда ли это, так ведь? Она полагается лишь на слова Стали. Она даже не уверена в том, что знает, что такое Луна, кроме того, что это потерянное дитя Отца-Земли, как говорят сказки. И все же каким-то образом она понимает, что здесь Сталь сказал правду. Она не то чтобы сэссит это, и нет красноречивых серебряных нитей, формирующихся в небесах, но она верит так, как умеет верить, что есть другая сторона света, хотя она и не видела ее никогда, верит так же, как знает, как формируются горы, и верит в это, как и в то, что Отец-Земля настоящий и живой и что он – враг. Некоторую правду просто невозможно отрицать.

К ее удивлению, Шаффа говорит:

– Да, я знаю, что Луна есть. – Возможно, его боль немного утихла. Теперь лицо его становится жестким, и он смотрит на туманный, периодически появляющийся диск солнца там, где оно не до конца пронзает тучи над горизонтом. – Это я помню.

– Ты… Правда? Так ты веришь Стали?

– Я верю тебе, малышка, поскольку орогены чувствуют притяжение Луны, когда она проходит близко. Осознание ее для вас так же естественно, как сэссить землетрясения. Но к тому же я ее видел. – Его глаза сужаются и взгляд резко фокусируется на Нэссун. – Зачем же тогда этот камнеед рассказал тебе о Луне?

Нэссун делает глубокий вдох и тяжело выдыхает.

– Я на самом деле просто хотела жить где-нибудь в хорошем месте, – говорит она. – Жить где-нибудь… с тобой. Я была бы не против работать и делать все, чтобы стать хорошим членом общины. Я могла бы быть лористом, наверное. – Она чувствует, как напрягаются мышцы челюсти. – Но я нигде не могу найти такой жизни. Только если буду скрывать, кто я есть. Мне нравится орогения, Шаффа, когда мне не приходится ее скрывать. Я не думаю, что владеть ею, быть… р-роггой… – Ей приходится замолчать, она вспыхивает, пытается стряхнуть стыд от того, что произнесла такое плохое слово, но плохие слова сейчас самые верные. – Я не думаю, что это делает меня странной или злой. – Она снова заставляет себя замолчать, сбить свои мысли с этого направления, поскольку это ведет прямо к «но ты же делала такие плохие вещи». Нэссун неосознанно скалится и стискивает кулаки. – Это неправильно, Шаффа. Неправильно, что люди хотят меня видеть странной, плохой или злой, они ведь так делают меня плохой… – Она мотает головой, подыскивая слова. – Я просто хочу быть такой, как все! Но я не такая – и все, многие, все ненавидят меня за это. Ты единственный, кто не ненавидит меня за… за то, что я есть. И это неправильно.

– Да, неправильно. – Шаффа приваливается спиной к своему рюкзаку с усталым видом. – Но ты говоришь так, малышка, будто попросить людей справиться со своими страхами – простое дело.

И хотя он не говорит этого, но Нэссун внезапно думает: Джиджа не смог бы. Желудок внезапно так подступает к горлу Нэссун, что ей приходится на миг заткнуть рот кулаком и подумать о пепле и о том, как у нее замерзли уши. В желудке у нее нет ничего, кроме горстки фиников, которые она только что съела, но ощущение все равно отвратительное.

Шаффа, против своего обыкновения, не пытается утешить ее. Он лишь настороженно смотрит на нее, но в остальном его лицо непроницаемо.

– Я знаю, что они не смогут. – Да, если говорить, то становится легче. Желудок не успокаивается, но больше она не ощущает приступа сухой рвоты. – Я знаю, они – глухачи – всегда будут бояться. Если уж мой отец не смог…

Тошнота. Она отметает эти мысли, не закончив предложения, а затем продолжает:

– Они всегда будут бояться, и нам вечно придется так жить, а это неправильно. Должен быть способ… уладить. Неправильно, что этому нет конца.

– Ты намерена исправить это, малышка? – спрашивает Шаффа. Он говорит мягко. Она понимает, что он уже догадался. Он знает ее намного лучше, чем она сама, и она любит его за это. – Или покончить с этим?

Она встает на ноги и начинает расхаживать взад-вперед по маленькому кружку между ее рюкзаком и его. Это помогает успокоить тошноту и дерганье, от которого повышается какое-то напряжение у нее под кожей, имени которому она не знает.

– Я не знаю, как это исправить.

Но это не вся правда, и Шаффа чует ложь, как хищник чует кровь. Глаза его сужаются.

– А если бы ты знала, как все исправить, ты сделала бы это?

И тут вспыхивает воспоминание, которое Нэссун больше года не позволяла себе вызывать в памяти или думать о нем. Она вспоминает свой последний день в Тиримо.

Она приходит домой. Видит отца среди каморки. Он тяжело дышит. Она не понимает, что с ним. Почему в тот момент он не похож на ее отца – глаза слишком расширены, челюсть слишком отвисла, плечи поникли, словно ему больно. А затем Нэссун вспоминает, как посмотрела вниз.