Но что она говорит? Учить нас? Нас не нужно учить. Мы были сделаны уже знающими почти все, что нам нужно знать, а остальное мы узнали за первые несколько недель нашей жизни вместе с сородичами-настройщиками. В противном случае нас бы тоже отослали в терновую рощу.

Я делаю хмурое лицо.

– Как вы можете быть настройщицей вроде нас? – Это ложь, сказанная для наших наблюдателей, которые видят только поверхность вещей и думают, что мы тоже. Она не белая, как мы, не маленькая и не странная, но мы узнали, что она наша, как только ощутили катаклизм ее присутствия. Во мне нет неверия, что она не одна из нас. Я не могу не верить неоспоримому.

Келенли улыбается, чуть криво, улавливая ложь.

– Не совсем как вы, но достаточно близко. Вы – завершенный шедевр, я – модель.

Нити магии в земле нагреваются и дрожат эхом и добавляют иное значение. Прототип. Контроль для нашего эксперимента, сделанный заранее, чтобы посмотреть, какими нас надо было бы сделать. У нее есть лишь одно отличие, вместо множества, которыми обладаем мы. У нее есть наши тщательно разработанные сэссапины. Этого достаточно, чтобы выполнить задачу? Уверенность ее земного присутствия говорит – да. Она продолжает словами:

– Я не первая из созданных. Просто первая из выживших.

Все мы проводим в воздухе рукой, отгоняя Злую Смерть. Но я позволяю себе выглядеть так, словно я не понимаю, словно не могу решить, смеем ли мы ей верить. Я видел, как проводники беспечны по отношению к ней. Фейлен одна из приятных, но даже она никогда не забывает, кто мы такие. Но про Келенли она забыла. Возможно, все люди думают, что она одна из них, пока им не скажут. Каково это, ощущать, что к тебе относятся как к человеку, и знать, что ты не человек? И еще они оставили ее с нами наедине. С нами они обходятся как с оружием, которое в любой момент может дать осечку… но они доверяют ей.

– И сколько фрагментов ты настроила на себя? – вслух говорю я, словно это имеет значение. Это еще и вызов.

– Только один, – говорит Келенли. Но она продолжает улыбаться. – Оникс.

О. О, это имеет значение. Мы с Гэвой изумленно и встревоженно переглядываемся, прежде чем снова повернуться к ней.

– И здесь я потому, – продолжает Келенли, внезапно желая передать нам эту информацию лишь словами, что каким-то извращенным способом подчеркивает их значение, – что отдан приказ. Эти фрагменты находятся в состоянии оптимальной емкости и готовы к производительному циклу. Сердечник и Нулевая Точка оживут в течение двадцати восьми дней. Мы в конце концов запускаем Планетарный Движитель.

(За десятки тысяч лет, когда люди много раз забывали, что такое «двигатель», и знали фрагменты только под названием «обелиски», то, что сейчас руководит нашей жизнью, будет известно под другим названием. Его будут называть Вратами Обелисков, что более поэтично и изящно-примитивно. Мне это название нравится больше.)

В настоящем же, когда мы с Гэвой стоим и пялимся на нее, Келенли роняет последнее сотрясение в вибрации между нашими клетками:

Это значит, что у меня осталось меньше месяца, чтобы показать вам, кто вы такие на самом деле. Гэва хмурится. Я умудряюсь не показать реакции, поскольку проводники наблюдают за нашими телами и лицами, но это узкий диапазон. Я очень сбит с толку и немало взволнован. Во время этого разговора я понятия не имею, что это начало конца.

Потому что мы, настройщики, не орогены, понимаешь ли. Орогения – это то, чем наше отличие от всех станет через много поколений приспособления к изменяющемуся миру. Вы менее глубоки, более специализированы, вы более натуральная дистилляция нашей столь ненатуральной странности. Лишь немногие из вас, вроде Алебастра, когда-либо приблизятся к нашему могуществу и многогранности, но это потому, что мы искусственно созданы с конкретной целью, как и те фрагменты, которые вы называете обелисками. Мы тоже фрагменты гигантской машины – и еще мы триумф генджинерии, биомагестрии и геомагестрии и прочих дисциплин, которым в будущем не будет названия. Своим существованием мы славим мир, создавший нас, как любая статуя, или скипетр, или любой другой бесценный предмет.

Мы не обижены этим, поскольку наше мнение и опыт тоже тщательно сконструированы. Мы не понимаем, что Келенли пришла дать нам ощущение принадлежности к человечеству. Мы не понимаем, почему до сих пор нам был запрещен этот концепт себя… но мы поймем.

И тогда мы поймем, что человек не может быть собственностью. А поскольку мы и то и другое и так не должно быть, в нас созреет некий новый концепт, хотя мы никогда не слышали слова для него, потому что проводникам запрещено даже упоминать его при нас. Революция.

Ладно. Мы в любом случае не очень-то пользуемся словами. Но это именно то. Начало. Ты, Иссун, увидишь конец.

ТЕБЕ ТРЕБУЕТСЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ, чтобы достаточно оправиться и стать способной идти самой. Как только это происходит, Юкка забирает твоих носильщиков на другие задания, и тебе приходится ковылять, слабой и неуклюжей от потери руки. Первые несколько дней ты тащишься далеко позади основной группы, добираясь до лагеря через несколько часов после того, как они устраиваются на ночь. К тому времени, когда ты приходишь за своей долей, мало что остается от общинной еды. Хорошо, что ты больше не чувствуешь голода. Также остается мало места, чтобы раскатать свой спальник – хотя тебе все же дали аптечку первой помощи и припасы взамен твоего потерянного дорожного рюкзака.

Оставшиеся места не слишком хороши, в основном по краям лагеря или не на дороге, где сильнее угроза нападения хищника или неприкаянного. Но ты все равно засыпаешь там, поскольку устала.

Ты предполагаешь, что в случае настоящей опасности Хоа снова понесет тебя: похоже, он может переносить тебя на короткие расстояния через землю без проблем. И все же гнев Юкки трудно выносить во многих отношениях. Тонки и Хоа тащатся позади вместе с тобой. Почти как в прежние времена, только теперь Хоа появляется, когда ты пускаешься в путь, держится позади тебя, затем возникает где-то впереди. Большую часть времени он принимает нейтральную позу, но порой вытворяет нечто смешное, например, когда ты застаешь его в позе бегуна. Возможно, камнееды тоже скучают. Хьярка остается при Тонки, так что вас четверо. Нет, пятеро – Лерна отстает, чтобы идти с тобой, злой на то, что считает дурным отношением к своему пациенту. Он не считает, что женщина, недавно вышедшая из комы, вообще должна ходить, тем более тащиться позади всех. Ты пытаешься сказать, чтобы он не оставался при тебе, не навлекать на себя гнев Кастримы, но он фыркает и говорит, что если Кастриме действительно хочется настроить против себя единственного человека в общине, который официально обучен хирургии, то они его не заслуживают. И это… ну, хорошее замечание. Ты замолкаешь.

Ты как минимум справляешься лучше, чем ожидал Лерна. По большей части потому, что это была не настоящая кома, и еще потому, что ты не утратила до конца своей дорожной формы за эти семь-восемь месяцев в Кастриме. Старые привычки легко восстанавливаются: найти размеренный, пусть и медленный, шаг, которым ты все равно покрываешь мили; нести рюкзак низко, чтобы его основной вес приходился на крестец, а не на плечи; пригибать голову на ходу, чтобы падающий пепел не покрывал очки. Потеря руки скорее неудобство, чем настоящая тягота, по крайней мере при наличии стольких помощников вокруг. Кроме дисбаланса и фантомного зуда или ломоты в несуществующих пальцах и локте, сложнее всего одеваться по утрам. Удивительно, как быстро ты приучаешься присаживаться, чтобы помочиться или облегчиться без того, чтобы упасть, но, возможно, ты просто более мотивирована после многих дней в подгузниках.

Так что ты идешь сама, просто медленно поначалу, а затем все быстрее день ото дня. Но во всем этом есть одна проблема – ты идешь не туда.

Однажды вечером Тонки приходит посидеть с тобой.