Я выбрала «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург и «Раковый корпус» Александра Солженицына. Должно ли быть предсмертное чтение легким и внушающим надежду? Нужно ли вообще перед смертью читать? В чем вообще смысл книг в таком случае? Я начала представлять себе, что умирает не мама, а я, – что бы я тогда захотела прочитать? Могла бы я читать сама или попросила бы кого-то близкого читать мне вслух? Зачем эти бесполезные мысли?

Я возвращалась домой, я несла ей расцветший розовый куст из супермаркета «Перекресток», розы были белые и душно пахли. Когда я поднималась по тесной вонючей лестнице на четвертый этаж, я знала, что могу обнаружить ее мертвой. И что тогда я сделаю? Но мама дышала в тишине, телевизор она выключила и просто лежала с закрытыми глазами. Я подошла к ней, позвала, показала ей розовый куст, я ждала от нее одобрения и благодарности. Но она всего лишь попросила поставить его на шкаф так, чтобы ей было видно цветы.

Мама сказала, что читала «Раковый корпус», обычная грустная книга.

Я положила книги у ее дивана и сказала, что могу почитать для нее вслух. Я сказала, что «Крутой маршрут» одна из самых моих любимых книг, я ждала ее участия, но она ничего не ответила.

Раньше мне больше нравились изображения святой Агаты, на которых она держит свои груди на подносе. Они лежат аккуратно, как фарфоровые сувенирчики. У Агаты на лице нет ни стыда, ни страдания, она смотрит отрешенно куда-то вверх или игриво прямо в глаза смотрящему. Эти изображения стерильны, как если бы она и ее тело были куклой, которой безболезненно отрезали пухлые груди.

Но есть и другие картины: сцены пыток, на них несколько мужчин истязают Агату. Они тянут щипцами ее растерзанную грудь, пока Агата, привязанная к дереву или столбу, в полубреду возносит молитву. Однажды я наткнулась на гравюру, где Агата изображена сразу после отсечения груди. У Агаты мясистое античное тело, оно как будто врастает в дерево, к которому она привязана, а волосы, развевающиеся на ветру, становятся его листвой. Груди Агаты на этой гравюре отрезаны. Они обе отрезаны, и основания грудей похожи на обитые раковины. Неровная увечная плоть ужасает своей темнотой.

Также есть картины, на которых Агата стыдливо прикрывает изувеченную грудь окровавленной полой одеяния. Эти изображения точнее всего передают состояние измученной женщины. Это темные полотна, они вызывают отвращение и жалость. Как если бы я наткнулась на окровавленную тряпку в ворохе мусора. Насколько эти изображения ужасны, настолько они и притягательны. Когда ты видишь что-то страшное, ты не можешь оторвать глаз. Ты хочешь смотреть и испытывать плотский ужас все сильнее и сильнее.

В целомудренной православной традиции Агату, то есть Агафью, изображают без анатомических особенностей пыток. Она обычная мученица и чудотворница. В детском мультике про святую Агафью ее пытают спиной к смотрящим, но в темнице Агафья стоит лицом и на ее платье видны бурые кровавые разводы.

Мама умерла восемнадцатого февраля, в день памяти святой Агафьи. А сицилийцы любят Агату за ее способность спасать от огня. Они выносили мощи Агаты во времена извержений вулканов и спасались. Я кремировала маму через два дня после ее смерти. В капсуле с ее прахом остались недогоревшие фрагменты костей, я слышала, как они постукивали о плотный пластик, когда вертела капсулу в руках. Печка волгоградского крематория не такая хорошая, как обещали в видеоролике: она не смогла сжечь в однородный прах небольшое мамино тело. Я думаю, что этот кусочек – ее бедренная кость или фрагмент черепа. Мне даже хотелось вскрыть капсулу и посмотреть, что же это за маленькая твердая косточка не далась огню. Но так делать неприлично, нельзя тревожить прах. Я только иногда вытаскивала капсулу из урны и двигала ею, как большим черным маракасом. Этот звук успокаивал меня.

Моя тетка сказала, что мне следует пойти к нотариусу, чтобы оформить квартиру на себя. Я решила это сделать на следующий день после прощания и пришла в контору с кожаными диванами. Секретарша сказала, что контора работает до четырех, а я пришла за пятнадцать минут до закрытия, но она все равно может проводить меня к нотариусу, чтобы я задала все вопросы.

Нотариус спросила меня, когда умерла моя мама, прошло ли полгода. Я ответила, что мама умерла два дня назад. В кабинете стало тихо, секретарши, нотариус и несколько посетителей, которые сидели в очереди на выдачу документов, затихли и посмотрели на меня. Я была ужасной дочерью, которая сразу после смерти матери прискакала в нотариальную контору оформлять наследство.

Мне не было неловко. Нотариус сказала, что нужно пойти в «Мои документы» и выписать маму из квартиры. В «Моих документах» не было ксерокса, и сотрудница попросила принести ксерокопию свидетельства о смерти, которую можно было сделать в киоске у автобусной остановки.

Но облепленный объявлениями о покупке квартир и найме на работу киоск был закрыт. Автор объявления обещал шестьдесят тысяч в неделю. Где это видано, подумала я, чтобы в маленьком южном городе платили за неквалифицированный труд по шестьдесят тысяч в неделю. Врут. Или что-то незаконное, подумала я, наркотики, наверное. Обед в киоске не кончался, хотя на картонке, прилепленной с внутренней стороны стеклянной двери, было написано, что обед на пятнадцать минут. Я стояла на ветру уже полчаса, купила сигареты и выкурила две из новой пачки и одну из старой. Сигареты из новой пачки были хуже на вкус. Паленые, подумала я. Хотя что такое не паленые сигареты, я не знаю, может быть, они все паленые. Просто одни сигареты хуже, другие лучше. К двери киоска подошла старушка с папкой и несколько раз дернула дверь. Потом подняла глаза и увидела, что киоск на обеде. Она спросила, давно ли я здесь. Я сказала, что стою тут минут двадцать пять, тогда старушка отряхнула испачканный о дверь рукав и осталась стоять со мной. Мне некуда было спешить, я могла ждать человека из киоска сколько угодно. Самолет все равно только завтра днем, а к нотариусу я бы уже не успела.

Я могла сколько угодно стоять на ветру и курить, глядя на серую улицу. У киоска с ксерокопиями, кроме старушки, уже стояли несколько мужчин и женщин, все они были с папками для документов. Мне было тесно среди них. Хоть я и была первая в очереди, я не хотела стоять среди людей. Я пошла вдоль дороги наугад, чтобы найти другую контору с услугой ксерокопии.

Я шла и заглядывала в стеклянные витрины. В магазин одежды, шаурмичную и даже в аптеку. В конце улицы я нашла почтовое отделение. Сотрудница почты выглянула из-за пластиковой витрины с дешевыми цветастыми открытками и сказала, что ксерокопия стоит пятнадцать рублей. Она взяла свидетельство о маминой смерти так, как будто не видела, что там написано. Она сделала несколько копий, взяла деньги и выдала мне чек.

Я поблагодарила, вышла и пошла в сторону «Моих документов».

Мама учила меня, что все вещи, которые мы покупаем, должны приносить пользу. Если мы покупаем обувь, то должны ее износить. Если альбом для рисования – заполнить его упражнениями по рисованию.

Заводская зарплата приходила двадцать пятого числа каждого месяца. Но маме удавалось еще подделать какие-то железнодорожные билеты, чтобы получить компенсацию за проезд, хотя мы никуда не ездили. Мама не была мошенницей, она была обычной женщиной в тяжелой ситуации. Мать-одиночка с бытовым алкоголизмом и альфонсом на шее. Все вещи, которые куплены, должны использоваться, вся еда, которая приготовлена, должна быть съедена. Я до сих пор чувствую стыд за то, что не доедаю еду и она по несколько дней стоит в холодильнике, в то время как я ем другую, новую еду.

Когда мне было десять лет, вышел новый альбом Земфиры, он назывался «Прости меня, моя любовь». Мы ждали этот альбом, потому что песню крутили по радио, а клип – по музыкальному телевидению. Я каждый день ходила в киоск, чтобы узнать, пришла ли кассета с новым альбомом Земфиры. Она появилась за пять дней до маминой зарплаты. Я пришла домой и сказала, что кассета уже есть в киоске, но у меня нет скопленных с обедов денег, чтобы купить ее. Кассета стоила двадцать пять рублей. Конечно, это была пиратская версия, но кого это тревожило. Мама сказала, что у нее нет денег. Я сказала, ничего, потерпим до зарплаты и купим новую кассету Земфиры. Нет, сказала мама, так не пойдет, вдруг, пока мы ждем зарплату, все кассеты раскупят. Она достала свой большой кожаный кошелек и вытряхнула из него всю мелочь. Потом достала пару монеток из-под салфетки на тумбочке и еще несколько монет из косметички на трельяже. Она дала мне двадцать восемь рублей, чтобы я купила хлеб и кассету.