Люба выпила ещё пол-фужера. Ей не было жаль мужа.

– Да… мне его не жаль… Он старше меня на десять лет… Дружили наши родители… Влюбилась… Бравый лейтенант сделал предложение… Были счастливые дни… Дочка… Теперь у него сносит крышу… Устраивает мне истерики: «Дочка не от меня! Ты – лгунья! Ты – бля…!» Вот я и… Как говорит моя бабушка: «Если человека зомбировать, повторять ему сто раз на дню, что он свинья – он захрюкает!» Ну, ты-то, знаешь…, понимаешь. Но он другим меня… отравляет… Его тёмное вселяется в меня! Я чувствую, как это тёмное прорастает во мне… качается…, делает взмах… Хм… Sway…, только с чёртом…

– Извини, я не понял про sway…

– А-а-а… Есть такая песня… и такой танец соблазнения. Пара танцует прижавшись… в технике качания… Вертикальное выражение горизонтального желания. У меня в новелле последней…

– Дай прочесть!

– Нет! Надо ещё подумать… поработать… Конец притчи страшноватый… А хочется… ха!, хочется перспективы… Эх! – она выпила ещё – А с тобой ночью станцуем! Красиво. Нежно… Так? – она посмотрела как-то жалобно и безнадёжно.

– Обязательно нежно…

В её выразительных глазах бездонная грусть. Бархатные, шёлковые глаза… Наши бархатные, шёлковые блюзы…

Шёлковые грёзы… Суконные зна́мения… Посконные покаяния… «Они же сермяжные, кондовые…». Прощения… Она простила?

Глава 5. Сны и просоночные хляби. Художница.

– Дэвушка, а дэвушка. Вах, красавица! Наташа? Так зовут? – мужчина кавказской национальности с толстыми волосатыми пальцами раскладывал на своём столике фрукты и сладости. И облизывал губы. Тоже толстые, жирные от слюновыделения, от предвкушения сладкой пахлавы и… сладкой «Наташи».

Плацкартный вагон поезда, следующего в Санкт-Петербург. Она едет на первый тур поступать в Академию художеств. Она везёт с собой пять лучших своих живописных работ. Она переживает и думает ещё и о том, что туры продлятся месяц, может больше… А на что жить? Дед дал немного денег… Работать? Кем? Где?

У неё с бабулей какой-то две нижние полки. Верхние – пустые. Азербайджанец (или кто там?) на боковой…

– Нэт, нэ так! – она не хотела общения. Но хотела и пахлаву, и фрукты. Она выросла в Крыму…, на такой вот еде…

– Садысь, дарагая. Покюшаем. – он широким жестом пригласил девушку. Улыбка добрая, радушная.

Таким радушием невежливо пренебречь, неудобно отказаться. Но девушка, особенно имеющая возможность наблюдать азербайджанцев (или как их там) в Крыму (или хоть где), не должна быть столь наивной, чтобы не понимать, что вырваться из «лап» кавказца (как и цыганки) будет трудно. Нэвозможно почти.

– Спасибо. Меня Дашей зовут – она скромно присела напротив «лап», поправив короткую юбочку.

– Алик! Из Баку! Кюшай, дарагая!

Он достал из под столика бутылку коньяка, и тихонько подлил в чай.

– Зачем мне? Я не буду! – возмутилась Даша.

– Шьто ты, дарагая! Настоящий! Пять капель… Пять звёзд!

Алик часто (ну очень часто!) наклонялся под столик, доставая «пять капель». Один-два раза Даша заметила его буквально вываливающийся из орбит вишнёво-багряный маслянистый глаз, когда он под столиком, наливая коньяк, рассматривал её ножки, наливаясь похотью.

Потом он «нечаянно» будто задел их, потом уже смело сжал колено и помял бедро… Потом достал вторую бутылку коньяка… Потом упорно называл её «Натаща», совал под нос толстую пачку денег и уговаривал пойти то в тамбур, то (вон там!) свободное купе, то даже в туалет…

– Ты только трусики заранее сними, Натаща… Я быстро суну, вах-вах… и всё… Денег много! Хватит на год! Учись! Мнэ «давай» и учись, дарагая… Алик не жадный… Денег много.

Пару раз он умудрился усыпить её бдительность широтой перспектив. И даже, обняв в тамбуре (она таки вышла «покурить») прижал к её попке свой кукан.

– Нет! Нет! Ты – куколь! – зашипела Деби.

– Почему? Кто, куколка? Ты – куколка! Дай-ка – он легко размещал в своих огромных ручищах не только грудки девушки, но и её ягодички.

«Нет! Притвориться «мёртвой женщиной»? Унижение на грани проституции? Опять? Нет! Нет! Если бы пальто? Моё пальто!».

– Дай бурку… Или, ну… плащ-палатку эту…, с башлыком… Тогда… – вновь огрызнулась Даша.

– Гдэ я тэбэ возьму? Сейчас… – изо рта, как из топки, вырвался жар.

– Где хочешь, горец! Или ты куколь? Вот же есть башлык! – зло ударила локтем в плечо ему, когда он совсем уже пригнул её и задрал юбочку.

Потом он успокоился. Сказал:

– Я тоже художник! На! Бери! – и отдаёт деньги.

Нет – это разрисованные фантики! Алик ржёт! Надсмехается.

– Как я тебя разрисовал! Это – не смоешь! Не смоешь! Никогда!

Она бежит в туалет. Раздевается. Смотрит в зеркало! Ужас! Она, всё её тело и даже лицо размалёвано разной яркой похабщиной. Пытается смыть. Не получается! Трёт, трёт с мылом – нет! О, Боже!

… Деби просыпается. «Чух-чух», «трах-трах»…

«Нет, это не стук колёс, нет, это не храп… Это кровать,… это в соседней каюте… женские стоны… Две женщины… Да… Им хорошо… До невозможности. Вот… ещё… ещё… ещё… Там Воловьев! Он не один! Это он… их… Кого? «Ух-ах», «чпок-чпок».

Она открыла глаза. Темно. На часах четыре утра. «Ещё бы поспать…» «Нет… не получится»… «Пройдусь на палубу… Там, наверное, ветрено и прохладно?… Что надеть?… Свитер? Пальто? Ах, это пальто! Его! Пусть! Эти, «А-а-а», «О-о-о!» её всё-таки «подзавели». Как заводило это пальто! Где-то она слышала об этом синдроме, этой психиатрической «занозе» (болезни?, навязчивой идее?, рефлексе?): «руки под пальто». Это было прелюдией, заводным ключиком, а то и спусковым крючком к её сладостным томлениям, желаниям. В этом пальто она и летала от блаженства и задыхалась от жаркого головокружения. В этом пальто жил бес любострастия, похоти. И он звал. И он соблазнял. Он был хитроумен и затейлив, умел и силён. Он был и щедр и коварен. Она ненавидела этого беса. Она боялась его. Она… не могла без него. Она любила это пальто. Это был её секрет! Секрет любимый. Хранимый бережно.

Это мамино пальто. Деби берегла его уже более десяти лет, с тех пор, как мама ушла из жизни. Лёгкое, мягкое, всё ещё элегантное. Бежевого цвета. Мама шутила: «цвет бедра испуганной нимфы»! Ворот и рукава были отделаны бархатом табачного цвета. Этот цвет, похожий на табак, зеленовато-коричневый напоминал мамины глаза, лукавые глаза хохлушки-хохотушки. Деборе было странно, что у отца, черноволосого караима, глаза были синими, даже голубыми, как у неё. Но русые волосы от мамы. И её миниатюрность и ладность фигурки.

Ветер на палубе сразу дерзко и властно распахнули её пальто. Своими гибкими, холодными ручищами-струями он, словно осьминог своими щупальцами, облапал, обласкал её всю. Он волной прошёлся по грудям, по пояснице, бесцеремонно прокрадываясь под халатик, под шёлк ночной сорочки. Он обшарил снизу бархат и бёдер, и лобка. Он заставил девушку в неожиданном и радостном спазме желания прикрыть глаза и приоткрыть рот. Она запрокинула голову, одной рукой проводя нежно по отвердевшим соскам, а другую зажав между стиснутых ног. В её чреслах было горячо, там прорастал и распускался огненный цветок.

Деби смогла взять себя в руки (хотя в данном контексте это и звучит иронично и двусмысленно) и застегнула пуговицы пальто. Подошла к перилам. Широко открыла глаза, посмотрела на небо, посмотрела на море. Удивительное безбрежье! Небо начинало светлеть, звёзд уже не было видно и серо-стальная бесконечность горизонта не могла разделить эти две стихии. Море и небо слились в одно, в одном поглощающем соитии они демонстрировали свою мощь и свою власть над сушей. Над этим судёнышком, над этой девушкой, над всем, что не знает, не ведает самоё себя, если и прозревает что-то глубинное, пусть дикое, неизбывное, или пусть чистое-чистое, или гениальное, то – стоп! Это – запретные желания! Над человеком и всей его жизнью, и всем, что он производит и творит есть Мера, есть её Правило, её «Прокрустого ложе»!