Мама меняет длину и цвет волос, отец — сбривает усы, постепенно лысеет; сыновья растут. За несколько страниц, наполненных кадрами, я будто с ними проживаю чужую жизнь. По очереди перестают мелькать на снимках сначала дед, а затем — обе бабушки, и я понимаю, что, скорее всего, их уже нет. Теперь я начинаю различать братьев — старший, высокий и худой Ваня, почти всегда серьезен, младший, пониже, с пухлыми щеками — с озорной улыбкой. Его имя я обнаруживаю на обратной стороне одного из фотоснимков, где стоит подпись «Выпускной Пети». Иван и Петр.

Пару раз на общих фото в объятьях парней оказываются девушки, но лица их дальше не встречаются, и для меня остается загадкой, как именно складывается личная жизнь каждого из мужчин. Впрочем, узнать подробнее об одном из них у меня есть все шансы.

Убирая альбомы в шкаф, одну из фотографий я откладываю. Не найдя места лучше, запихиваю закладкой к Анне Андреевне, шепча:

— «В биографии славной твоей разве можно оставить пробелы?».

И прячу под диван, надеясь, что Иван не обнаружит свой улыбающийся снимок украденным девушкой из психбольницы.

Балкон захламлен коробками, тюками и чемоданами, но я выхожу на него, дыша полной грудью. Под окнами меж берез женщина развешивает белье на натянутых веревках, в песочнице копаются два малыша, а на лавке дымит сигаретой пожилой мужчина в белой кепке — восьмиклинке. Когда мы встречаемся с ним взглядом, я прячусь внутрь, словно меня застигают врасплох.

Присаживаюсь на мешки, чтобы исчезнуть из вида для окружающих, еще раз перечитываю Ахматову, то и дело возвращаясь к снимку Ивана. В куртке с меховой опушкой, он, похоже, снимает на фотоаппарат сам себя, — так кажется по положению лица в кадре. Густые, но короткие ресницы вокруг сощуренных глаз, взгляд устремлен вдаль. Щетина, такая же, как сейчас, но меньше морщин и больше рыжих волос. В таком ракурсе почти не видно, что у него гетерохромия, и мне немного жаль: эта особенность добавляет Ване шика, и я понимаю, что сама была бы не прочь иметь разный цвет радужки.

К приходу Ивана я полностью ощущаю себя словно дома.

Пыли почти нет, полы чисто вымыты, телевизор негромко вещает новости. Он заходит домой с продуктовым пакетом, и я чувствую, насколько проголодалась и устала. В больнице физические нагрузки, не дающие тебе превратиться в бесформенное нечто, запрещены. Всем удобнее, когда ты лежишь, а мышцы медленно атрофируются. Впрочем, это не снимает обязанности по приказу санитаров делать их работу. Правда, с появлением Иволги от тяжкого труда я получила освобождение: несмотря на власть врачей, ее не трогали, и меня вместе с нею.

— Как спалось? — спрашивает он, раскладывая покупки и продолжает, не дожидаясь ответа, — во втором пакете шмотки, посмотри.

Я с любопытством достаю вещи с бирками, чувствуя, как радостно стучит в груди. Новые джинсы темно-синего цвета, водолазка, рубашка в черно-красную клетку, белье. В коробке — кроссовки, очень красивые, и я ощущаю себя ребёнком, получившим на новый год куклу, которую он ждал все это время.

— Померяй, подойдет размер или нет, — кричит с кухни Ваня, а я с обновками залетаю в ванную. Все в пору, белье простое, без изысков, но сидит хорошо. Мне хочется накраситься, привести себя в порядок, прежде чем показаться перед мужчиной, но ничего подходящего в доме нет. Я выхожу к нему, застенчиво улыбаясь:

— Спасибо, одежда села идеально. Сам покупал?

— Жена, — стоя возле окна, спиной ко мне, отвечает он.

И тут же солнце меркнет, заходя за тучу, или мне просто кажется?.. Одежда делается неуютной и неудобной, и лишь силой воли я заставляю себя остаться на месте, чтобы не напялить обратно свое старье. Теперь понятно, почему на бюстгальтере ни кружева, ни узоров.

Почему-то наличие жены становится полной неожиданностью, хотя это — вполне логично. Ему явно за тридцать пять или около того, возраст, когда семья, скорее всего уже есть, рядом или отдельно, — но есть. Да и какие планы я могу строить на него, с диагнозом и голосами? Возможно, будь я здоровой, не находясь столько времени взаперти, в жизни бы не обратила внимания на такого человека, как Иван.

«Врешь». «Нам всегда такие нравились». «Ванечка же красавчик!».

Тот факт, что на снимках никого, похожего на жену, я не обнаружила, расстраивает еще больше. Ощущение, сродни тем, когда ребенку обещают сюрприз и дарят свитер вместо собаки.

Мы молча обедаем. Готовить мне не приходится, — кроме самых обыкновенных продуктов в пакете оказываются два салата, котлеты и картофель в пластиковых баночках. Даже простая еда кажется чудесной, я смакую каждый кусочек, пользуясь приборами и неторопливо жуя. Обмакиваю дольки картошки по-деревенски в соус, испытывая ни с чем не сравнимое гастрономическое блаженство.

После чая, усаживаясь на подоконник с открытым окном, Иван затягивается и начинает:

— На протяжении последних пяти лет в нашей и соседних областях находят трупы. Сначала мы не объединяли их в серию, но в последнее время случаи участились. Мне нужен этот маньяк, — желваки Вани ходят по лицу. — Что тебе необходимо для того, чтобы приступить к делу? Материалы? Место преступления?

«Еще одна, — шепчет четвертый, — скоро будет еще одна. А он недоговаривает, скрывает».

«Конечно, скрывает, — мысленно отвечаю я. — Мы же психи»

«Сама ты псих!». «Пусть на себя посмотрит». «Да вам обоим лечиться надо!».

Я затыкаю голоса и понимаю, что все это время Иван ждет ответа, а я разговариваю сама с собой.

— К сожалению, я не знаю, что может мне помочь. Про жертвы могу сказать — скоро будет еще одна.

— Когда? — тут же спохватывается он, но я пожимаю плечами. Мне нечего ответить, и Иван чертыхается, ударяя ладонью по подоконнику. — Ладно, я привезу тебе пару фотографий, может, личные вещи?

— Я не экстрасенс, — упрямо повторяю. — Мне не нужны чужие тряпки, я не понимаю, как это работает.

Мы молчим, глядя друг на друга. Тяжело объяснить необъяснимое, видеть разочарование в глазах — еще больнее; думать, что на мне белье, которое выбирала его супруга, невыносимо. Он снова курит, я пристраиваюсь рядом, правда, не на подоконнике, а прижавшись к холодной батарее, в паре сантиметров от его тела. И ругаю, ругаю, ругаю себя за то, что мне нравится начальник уголовного розыска (Города? Области? Как там они делятся?), с этими его разноцветными глазами, руками со сбитыми от драк костяшками, волосами с проседью, бородой с рыжими вкраплениями. И пахнет от него мужчиной, а не больницей, и выглядит Ваня так, что коленки дрожат, и хочется ловить на себе его заинтересованные взгляды, а не исходящую от всех смесь брезгливости и жалости.

Две подряд выкуриваем молча, потом он спрыгивает с подоконника, закрывая окно.

— Я могу выходить из дома?

— Теоритически — да. Но лучше не стоит, поэтому ключи не оставляю, — я провожаю его в коридор, разговаривая со спиной. Снова трель мобильного, на который мужчина отвечает уже за дверью, быстро спускаясь по лестнице вниз, перепрыгивая через ступеньку. Бросаюсь к окошку, наблюдая, как он залетает в свой джип, и жду, что Иван поднимет голову посмотреть на меня, но этого не происходит.

До темноты я слоняюсь по квартире без дела, застывая возле холодильника. Самая простая задача — приготовить себе ужин — заставляет теряться. Дома чаще всего готовкой занимается мама, иногда — отец. Мне доверяют нарезать салат, заварить чай, убрать со стола, помыть тарелки.

Вытащив все продукты на стол, я долго разглядываю их, будто вижу впервые. Спустя полчаса все же справляюсь с первым, самостоятельным за последние несколько лет, блюдом — яичницей с колбасой и помидорами. Иван застает меня за мытьем посуды, на этот раз у него в руках папка, судя по всему, — документы дела. Не испытывая ни малейшего желания видеть, что произошло с жертвами, вытираю руки об полотенце и сажусь на диван.

— У нас на него нет ничего. Собранные с мест преступления следы, потожировые выделения, жвачки, окурки — ни одного общего знаменателя. Спермы, слюней, частиц кожи под ногтями жертв — нет. Никаких математических последовательностей в датах, чисел Фибоначчи и прочего. Ни одного свидетеля, видео с камер наблюдения, проезжавших в тех местах машин, следов протектора, — ничего. Общее в жертвах — особая жестокость и отсутствие следов. Есть среди них и женщины, и мужчины.