Никого, кто смутно мог бы напоминать убийцу, нет.

Я оборачиваюсь назад, чтобы еще раз убедиться в своих мыслях, и застываю.

Сзади меня, в темной одежде, с хмурым взглядом медленно шагает Доронин.

Видя, что я заметила его, он делает шаг вперед, и хватает меня за локоть.

— Привет, — шепчет на ухо Петр, и я сжимаюсь от источаемого им холода.

— Что ты тут делаешь? — я пытаюсь высвободиться, не привлекая внимания посторонних, но хватка у младшего Доронина — бульдожья.

«Почему все считают нормальным брать нас вот так за руки?»

«Это ни в какие ворота не лезет»

«Да он достал уже!»

— Не рыпайся, — обрубает адвокат, и я расслабляюсь, решая, что сопротивляться бесполезно. Устраивать концерт на глазах у родителей Солнце безумно стыдно, и какое-то время мы следуем бок о бок под тихие перешептывания и всхлипывания.

Я наклоняю голову низко-низко, глядя лишь себе под ноги. Из-под темных очков текут горькие слезы. В который раз я плачу за последние дни?

Люди кажутся темными воронами, и от бесконечных, чуть слышных разговоров, Лилино имя будто долетает со всех сторон, заставляя сердце каждый раз болезненно сжиматься.

— Доченька! — когда мы останавливаемся, чтобы четверо мужчин из ритуальной службы с красными повязками на плече подняли гроб в катафалк, мама Солнце снова начинает рыдать. Ее крепко сжимают в объятиях две женщины, очень похожие между собой. Если не сестры, то, безусловно, близкие родственницы. Я проталкиваюсь вперед, надеясь, что Петр сам меня отпустит, но мужчина не отстает.

Я останавливаюсь в паре шагов от плачущей женщины со знакомыми чертами лица, — Лиля многое унаследовала от матери.

Она поднимает голову и останавливает свой взгляд на мне. Я киваю, не зная, как иначе выразить свое сочувствие, и женщина подбегает к нам под удивленные взгляды остальных.

— Ты же Аня? — спрашивает она, проводя холодными пальцами по моим волосам.

— Да, — шепчу, пытаясь не разрыдаться. Я смотрю на нее, перехватывая руку и сжимая маленькую ладонь в непонятном даже мне жесте.

Кажется, что на меня смотрит Солнце. Не просто похожие глаза, — это её глаза.

Мурашки бегут вдоль по позвоночнику, теряясь на макушке в тех местах, где меня касались ледяные женские руки.

Она смотрит с такой мольбой, будто хочет что-то сказать. Шею жжет кулон, и я думаю, что стоит вернуть его, как память. Я так и не сумела передать вещицу, как того хотела Солнце. Впрочем, у меня остается последний шанс.

— Ты поедешь с нами? — задает следующий вопрос женщина, и я киваю, отвечая не ей — той девушке, что терзается, глядя на меня сквозь свою маму.

— Конечно.

— Я отвезу ее, — вызывается Петр, о котором я успеваю забыть. Лилина мама смеряет его равнодушным взглядом и позволяет увести себя.

Мы идем к машине: оглушенная неожиданным видением Солнца я и, как всегда, недовольный Доронин-младший.

Адвокат распахивает передо мной дверь, а я не успеваю даже отметить, как выглядит его автомобиль снаружи — так далеки мысли от того, что происходит здесь. Я прокручиваю раз за разом принятое решение, все еще сомневаюсь, правильно ли я собираюсь поступить.

— Ты лежала с ней в одной больнице? — спрашивает, наконец, Петр, ожидая, пока тронется скорбный кортеж. Он нажимает на кнопку, и я слышу, как защелкиваются все замки. — Стоило бы догадаться сразу.

— О чем ты? — тревога раненой птицей бьется в закрытые двери, в тонированные окна, не находя выхода. — Петр? Ты знал Лилю?

Мы трогаемся, пропуская вперед машины траурной процессии.

Я пристегиваюсь, чуть наклоняясь вперед. Может, позвонить Ивану? Искоса наблюдаю за неторопливыми движениями Доронина-младшего. Таится ли в нем угроза? Каждое его появление в мой жизни не приносит, ровным счетом, ничего хорошего, но это еще не значит, что мужчина способен причинить мне боль. По крайней мере, физическую.

Он едет за рулем расслаблено, управляя одной рукой, а второй подпирает щеку, взирая на мир со скукой. Мы движемся медленно, плетясь в самом конце сигналящей колонии.

— Чего ты боишься?

Петр поворачивается ко мне, глядя исподлобья. Я не желаю отвечать ему и смотрю в другую сторону, замечая машину Толика. Полицейский хмурится, завидев автомобиль Доронина, и скользит взглядом по темным стеклам, разделяющим нас друг от друга. Мне хочется, чтобы мужчина знал, что я сижу здесь, внутри.

— Думаешь, не я ли тот урод, который убил Лилю Романцеву? А если я?

Мощный двигатель довольно урчит, когда мы набираем скорость, но я теряю из виду и главную машину, и Толика. Куда мы двигаемся? Горечь наполняет рот; мелко дрожат пальцы, и я прячу руки под бедра, точно собираясь согреть.

— Я думаю, что ты просто урод. Но не тот, кто убил Лилю. Откуда ты ее знал?

Я боюсь брата Ивана; верю ли я в его непричастность? Сейчас, когда мы едем рядом, скованные небольшим пространством адвокатской машины, меньше всего мне хочется думать о его роли во всем случившемся; но в то же время было бы куда спокойнее, окажись я как можно дальше от него.

— Смело, — заключает он. — Я был ее адвокатом. До тех пор, пока родители не наняли другого. Того, кто смог добиться ответа от Страсбургского суда.

— Ты виделся с ней?

— Несколько раз. Она рассказывала, какие ужасы творит в больнице медперсонал, начиная от санитарки и заканчивая заведующей.

Я постукиваю пальцем правой руки по кожаному сиденью, проворачивая в голове известные факты.

— Почему ее родители решили найти нового адвоката?

— Спроси у них, — вдруг огрызается Петя, а я приглядываюсь к нему. Способен ли он на убийство? Не обязательно Лили. Например, Аллы Николаевны — заведующей, которая ужасно обращалась со всеми, в том числе и с Солнце.

Я застываю, вспоминая тот момент, когда Лиля рассказывала о визите адвоката. Что она про него говорила?

Перед глазами возникает больница.

Ночь, которая никогда не бывает тихой; словно в джунглях, она насыщенна звуками, бормотаниями, стонами. Со временем к шуму привыкают все; ты учишься не реагировать на внешние раздражители, до тех пор, пока среди обычных звуков вдруг не появляются новые.

— Ты спишь? — в темноте глаза Солнце кажутся еще больше, блестящими, словно от влаги.

— Чего тебе? — поворачиваюсь на бок, чтобы лучше видеть ее.

— Ко мне сегодня приходил адвокат. Родители пытаются вытащить меня отсюда.

— У них получится, — уверяю я, не особо веря в свои слова. Точнее, не задумываясь, возможно это или нет.

Для меня выход из больницы кажется чем-то недосягаемым. Я гоню от себя мысли, связанные со свободой. Когда меньше надеешься, жить становится легче.

— Я не хочу больше здесь быть, — продолжает Солнце, натягивая одеяло на голову так, что видно лишь нос. — Адвокат обещает, что все будет хорошо. Я доверяю ему. Наверное, зря?

Я молчу. Находясь здесь, верить людям вообще сложно.

— Он нравится мне. Красивый, уверенный в себе. В словах своих. И я хочу так же верить.

Внешний вид ни о чем не говорит: невинное лицо Солнце вряд ли натолкнет на мысль, что она способна на убийство. Как и я.

— Аня, когда я выйду отсюда, я смогу нормально жить? Выйти замуж, родить детей?

— Спи, — не давая мне ответить, обрубает нас Иволга, и Солнце окончательно исчезает под одеялом. Я отворачиваюсь, радуясь, что мне не пришлось ничего говорить.

Солнце верила Петру. Надеялась, что оказавшись на свободе, сможет жить так же, как и другие.

Вместо этого мы везем ее на погост с человеком, который так и не оправдал ее надежд.

Новое кладбище находится на краю города. Огромное поле с темным забором, церковью и служебными помещениями. Дорога до него не занимает много времени, и мы приезжаем одновременно со всеми.

— Она нравилась мне, — заявляет Петр, выключая двигатель. — Черт, я бы своими руками убил этого урода, — он ударяет по рулю ладонью в жесте отчаянья, становясь в этот момент очень похожим на Ваню.