— Я пытался указать на неё.
— Да, но там ничего не было!
Человек в охранной форме, стоящий у единственного выхода, слабо оскалился. Он слышал ту историю, рассказанную теми же словами, не раз и не два. Верил ли он? Неважно — деньги ему платили за то, чтобы ни пациенты, ни прочие не нарушали тишину, а голос журналиста был слишком громким для тех стен.
— Кхм-хкм… — весьма однозначно намекнул он.
— Да-да! — журналист отмахнулся и продолжил, немного понизив и замедлив тон. — Понимаете, в чём дело?! Да, спадёт снег, и, возможно, кто-то что-то да найдёт, но если все тела в пещере!..
— То от текущего состояния ничего не изменится. Чего вы пытаетесь добиться?
— Я пытаюсь понять! — он взял стул и придвинул его ближе, практически упав на стол половиной тела. — Плохие газетчики сделали из вас злодея, а я… — перешёл он на шёпот. — Я хочу докопаться до правды. Я хочу помочь, Анри.
— «Плохие»… — он растянул то слово и без единой эмоции уставился в стену. — Нет, не думаю. Пропал муж мэра городка, а единственный оставшийся в живых из группы рассказывал всякие небылицы. Им не нужен был просто злодей, понимаете? Им нужны были заголовки; история, желанная к прочтению, — в голосе рассказчика было даже слишком много холода, учитывая контекст. — А вот для подобных историй как раз нужен как герой, так и злодей… А затем появляетесь вы — человек, что хочет всё перекрутить, ради… Ради чего? Что-то мне подсказывает, что и вы, и они мало чем отличаетесь. Вам не нужна правда — вам нужна история.
— Вы не понимаете! Такое ведь действительно происходило не впервые! Все эти цепи землетрясений, о которых вы рассказывали, все эти слухи! Я проверил! С самого начала я следил за вами, и пока остальные просто пиарились на статьях в штате, я проверял! Все эти… странности, как вы сказали… берут своё начало далеко далеко не в шестнадцатом году — в двенадцатом, минимум! Представляете?!
— Эх… И что вы хотите от меня?
— Я… Я не знаю, — он тапнул по смартфону и запущенный диктофон выключился. — Хоть что-нибудь, а? Что вы можете рассказать ещё?
Фогг перевёл взгляд на журналиста. В планшете того, содержащем всего пару листов, было совсем мало записей — он их делал лишь в самом начале рассказа, а затем, замерев на пару десятков минут, и вовсе отложил его в сторону. Лгал ли тот темноволосый парнишка в очках и жилетке, изображая искренность? Он не знал. Он лишь смотрел на его волосы — выбритые виски и зачёсанная назад верхушка, торчащая шипами — смотрел и думал о том, как впервые взглянул на себя, когда вылез из пещеры — уже тогда он был седым.
— Знаете… — он провёл ладонью по варикозу на другой руке, звеня наручниками. — Я много думал обо всём этом… В этом, если понимаете, моя ошибка — каждый день, проведённый здесь, каждый день с того момента, когда судья вынес приговор, в котором он даже не сомневался, я лишь думал, прокручивая события тех дней раз за разом. Не зря я указал на то, что нахожу пророческими слова Тони, сказанные мне: «Кажется, мы не покинем этот лес». Думаю, я так и остался там — в той пещере. Каждую ночь… я будто оказываюсь там вновь. И вижу с каждым днём больше. Тени на стенах, Его глаза в свете луны…
— Если судить из медицинских отчётов по вашему состоянию и привязать их к вашей истории, то вас спасла…
— Контузия? Да. Забавно, скажите? Этот термин впервые появился на войне — Первой Мировой, именующейся ещё тогда «Великой», а после перетерпел многозначительные обезличивающие переименования: «Посттравматическое нарушение ориентации», «Эксплуатационная недееспособность»… Состояние, в котором нервная система и мозг не могут выдержать большее напряжение, так что просто отключаются…
— Но вот поэтому я и поверил в вашу историю. То есть!.. Если бы вы убили всех… — начал он отсчитывать на пальцах. — Если бы произошёл какой-то несчастный случай или… Откуда бы взялась контузия, а?
— Судью это не убедило. Присяжных — тоже. Легко выбирать, когда на одной чаше весов одинокая и убитая горем вдова, а на другой — контуженный вояка-психопат… Фемида очень избирательно слепа.
Альберт откинулся на жёстком стуле назад и уставился на своего отвечающего. С одной стороны, тот седой чудак был прав — всё то было просто работой, кормящей его, а с другой… Молодого парня, совсем недавно начавшего карьеру журналиста, очень привлекала одна особенность всей той истории: её детализация. Память Венса, ещё когда он только начал работать над тем «делом», позволяла ему заучить всё до мелочей — он надеялся, что Анри Льюис Фогг, уже не впервой имеющий проблемы с рассудком, прокололся бы где-нибудь — так, как это делали все плохие лжецы. Но нет. «Мистер Фогг», как показалось парнишке, был очень точен для лжеца, а для того, кто желал помощи или влияния прессы — слишком отстранён.
— Вы действительно не хотите ничего добавить? — спросил наконец он, указав на телефон. — Эта история… может вытащить вас отсюда. Не знаю… рассказать миру вашу версию?
— Пха… Мните себя гласом планеты, а? Думаете, что все прочтут вашу «чрезвычайно свежую и важную» статейку? — очень больно ударил по профессиональным комплексам Альберта Фогг. — Бросьте. Это… Это преступление, эти дни, этот лес, этот туман — всё это кончилось для мира. Более того — для многого мира, даже для многих штатов… эта история даже не начиналась. Всё кончено, мистер Венс. Новый заголовок, новый день.
— Но… Слушайте… — он поднёс кулак ко рту, пытаясь подавить эмоции; безуспешно. — Почему вы так спокойны, а?! Вы же невиновны?! А если виновны — к чему этот цирк, а?! То есть… Я понять не могу — зачем?!
Но в ответ мужчина молчал. Долго молчал, словно пытаясь удержать слова на языке.
— Потому что… — едва выдавил он из себя. — Всё это будет неважно. Рано или поздно. Для меня или для вас. Ваше право в том, чтобы судить меня, чтобы верить мне, чтобы выносить приговор — я сижу за скамьёй подсудимых и даже не прошу ответа на простой вопрос: «Туман это или Фогг?». Вопрос одной «G»* — или как там это окрестили в газетах?
— Но почему? Почему даже тогда, когда вас нашли, вы не пытались ничего сказать?
Но Анри Л. Фогг вновь молчал, лишь пялясь на Альберта Венса с полуоткрытым ртом. То молчание не затянулось надолго, но ответ так и не прозвучал из уст мужчины — он взял планшет, попросил ручку и медленно, очень осторожно, будто учитывая каждую неровность, написал искорёженным почерком те самые слова: «Га’ат Агута тгу угг гта’аг».
— И что? — журналист подтянул к себе планшет, смотря на слова. — Вы и в первый раз отказались их произносить — слова, что сказал бог, — ответчик кивнул. — И? Они значат что-то для вас?
— В какой-то мере… да, — он взглянул на лист, беззвучно произнося те. — Они не просто значат — они говорят… Говорят, что… — он поднял взгляд и, как показалось парню, смотрел сквозь — куда-то в пустоту. — «Пождёт Агута всех во тьме». Всё это будет неважно, мистер Венс. Всё вокруг. Верите вы мне или нет.
***
Двери в камеру с грохотом захлопнулись, оставив Анри наедине с белизной стен. Полноватый охранник, закрывающий двери, привычно и устало вздохнул — его ноги были уже не те, что раньше, и долго стоять было ему не в сладость.
— И как тебе наш пациент? — обратился он к Альберту, улыбнувшись. — Сумасшедший, а?
Парень стоял, держа все свои материалы в руках, и смотрел в небольшое окошечко в двери — оттуда на него глядели пустые, чересчур холодные для живого человека глаза; глаза человека, признанного миром безумцем.
— Эй, — толкнул того немного охранник. — Ты же не поверил в его россказни, парнишка? Я тебе говорю, у нас тут таких фруктов, м-м-м — в каждой палате на вкус и цвет найти сможешь.
Но тот ничего не ответил. Что-то не складывалось в версии суда, по которой и были предъявлены обвинения; что-то странное и пугающее так и осталось в версии, рассказанной самим выжившим; что-то странное и пугающее говорила и сама вдова — Эмма, кажется — когда туман сошёл: твердила, что, несмотря на её незнание по поводу состояния мужа, её бессонница прекратилась; жители — прочие, страдавшие от похожего — сказали парню то же самое. Всё то… было слишком странным для мира современного. Слишком неправдоподобным, чтобы уместиться в правде цинизма и мышлении отрицания.
