Не было ничего среди той пустоты, самой жизни не было. Но присутствовал страх — не отпускал даже тогда, когда все отвернулись, слепил даже тогда, когда ничего не было видно. О, как часто ему говорили, что последней умирает надежда, а в конце всегда видят свет, но нет… Там было темно. «Какая-то глупая шутка». Хотелось смеяться. Или кричать? Или плакать? «Что делать дальше? Как жить дальше? Я мёртв или… Я зомби? Так чувствуют себя зомби? А как же Девочка? Как же Джеймс? Нет, мне нельзя умирать. Нельзя! — сердце не билось. — Но… я ведь уже мёртв, да? Поздно сожалеть… Поздно думать наперёд».

В какой-то момент ему показалось, будто кто-то там, вверху — «Это же верх, да?» — будто бы там кто-то копал землю, а сам он был внизу — в могиле, и он был мёртв, он — зомби. «Я ведь и до этого был ранен. Много раз! Переживал вещи куда хуже, чем эта чёртова пуля. Я не должен умереть! Не так… Выпустите меня!»

Было тихо. Смертельно тихо. Ему было трудно сосчитать, сколько времени он там провёл. Сколько должен был бы провести. Мысли сбивались, сбивались секунды. Не было ни единой вещи, что служила бы отметкой единицы времени. Да, он считал. А правильно ли? А шло ли то время вообще? Он пытался бить, стучать, звать на помощь, но… как можно было бить что-то, не чувствуя даже собственных глаз? Как можно было кричать, когда даже вдохнуть он был не в состоянии? Никак — ему казалось, что бил, казалось, что кричал… Но снова ответом служила лишь тишина. «Мысли не идут в голову. Они кончились? Насколько смертельной может быть эта тишь? Очень. Кажется, она убивает мысли — не даёт им родиться…».

«Мне страшно. Помогите мне. Отец, Ви… Спасите меня…».

«Хотя нет. Нет, не нужно — я это заслужил. Давно пора было расплатиться за эти четыре года. За ту деревушку. За тех людей. И за тебя, отец. Прости. Я снова всех подвёл. Простите меня, если можете».

Удар. Удар. Удар… В какую-то из многих вечностей, когда, казалось, его глаза были закрыты, он ощутил столь желанный трепет. «Жарко?.. Мне жарко?..» По-прежнему было темно. Слишком темно. Но… почему же тогда он слышал тот звук — как билось его сердце? Как колотились от страха внутри груди лёгкие, и дрожало пересохшее горло? «Громко, — вдруг подумал он и, казалось, улыбнулся. — Громко!»

Он вновь открыл глаза. Открыл? Где-то справа громыхал костёр, треском таких маленьких, но огромных деревянных глыб, рассекая воздух. Было действительно жарко. И свежо. «Вот, наверное, откуда этот запах — лес». Было ли темно там, в лесу? Он не хотел знать. Колыхались деревья — уже хорошо — хором таких одинаковых, но уникальных аплодисментов от листьев разрезали потоки воздуха в небесах. Всё ещё было темно. На глазах и лбу — влага. Маска. Или повязка. Неважно, но тоже неплохо — за повязкой не видно слёз. Хотелось улыбаться. Кричать и бежать, пока не откажут ноги, махать руками из стороны в сторону, смеяться… Потому что он, наконец, чувствовал. Чувствовал ту дрожь где-то глубоко в позвоночнике, что пронизывала всё тело маленькими разрядами, доходила до самых кончиков волос и заставляла их оттопыриться, словно от электричества. Хотелось, потому что он мог. Потому что он был жив. И ему мертвецки сильно хотелось вновь закрыть глаза — погрузиться в его темноту — живую темноту.

***

Над ухом пролетела петля.

— Быстрее, урод! — знакомый голос «Надзирателя» Габриэля вновь отозвался мурашками по спине. — Опаздываем.

Парень шёл по дому рабов, смотря в пол — он знал, что будет дальше. Лёгонько дотрагиваясь до правой щеки, два параллельных шрама на которой болели всё так же сильно, как в момент удара, знал.

— А знаешь, что будет дальше, Билли? — с всё той же насмешливой миной спросил обросший щетиной Габриэль, поглаживая пластырь на сломанном носу. — Дальше наш покупатель увидит, что совершил две странных ошибки: первая — он раскошелился на такое ничтожество, как ты, и вторая — он совсем проглядел то, что у тебя красуется огромный шрам на лице, куда, вероятно, попала инфекция.

Смех разразил пустые коридоры, перекрывая собою шёпот давно умерших людей в клетках. Они прошли ещё совсем немного, когда Надзиратель остановился и, оттолкнув парня к стене, ударил кулаком прямо рядом с его лицом, не отводя руки обратно. Его тёмная и немного бледная кожа казалась неживой в дневном свету, а ещё более впавшие с последнего раза щеки сильнее подчеркивали линии черепа. «Смерть будет выглядеть именно так», — думалось тогда ему.

— Просто для того, чтобы ты понял окончательно: ты… сдохнешь… тут… — медленно, выжидая секунды проговорил сухими губами мужчина, выпячивая свои круглые, вечно удивлённые глаза за орбиты. — Свернёшься в ком от инфекции и заблюешь в предсмертных судорогах мой прекрасный пол. Мой… В моём доме. В моём мире. Ты не выйдешь отсюда, Ли. И ничего, мать твою, не останется после тебя.

Почесав дрожащей рукой синюю щеку, мужчина отстал от стены и, пропустив раба, зашагал вперёд. Ли часто оборачивался — смотрел прямо на это изъеденное то ли коростой, то ли кислотой лицо и понимал: если… когда от него откажутся, он не успеет встретить и закат — он умрёт…

В глаза ударил сильный, пускай и мягкий вечерний свет. Почесав закрытые веки, Ли открыл глаза и вновь увидел ту странную фигуру: перед ним стоял высокий, очень высокий человек, накрытый грубо сшитой тёмно-коричневой накидкой. Из-под капюшона на него боком глазели два серо-зелёных глаза, пока остальная часть лица, закрытая маской, была повёрнута на большой туристический рюкзак, доверху набитый разностями. Они вышли из дому, закрывая за собою прочную решетчатую дверь, и прошли во двор — на окраину ещё захолустья Хоуп. По протоптанным дорогам летали слои пыли, уносясь в ближайшие леса, а из-за засушливо прошедшего лета пейзаж украшали лишь голые верхушки деревьев, что виднелись за недостроенными стенами, и сухое дерево у дома, что, как поговаривают, уже десятки лет стояло и лишь с помощью какого-то из умерших богов не превратилось в труху.

— Он здесь? — низким голосом проговорила накидка.

Габриэль, опешив, молча вывел парня из-за двери и подтолкнул вперёд. Ли смотрел на эту фигуру и находился в смешанных чувствах: с одной стороны, он восхищался ею — именно она, та странная накидка, согласилась выкупить его из заточения, увидев всего один раз через решётку забора, но и именно она наводила на него какой-то непонятный, необъятный, словно её же тень, страх — что-то жило в тех мутно-серых глазах, что-то более сильное, более уверенное. Он ступил прямо в тень исполины и остановился, опустив голову. Сквозь стук собственных зубов он почувствовал, как что-то касается его макушки, перебирая чёрные волосы. «Седеешь…» — раздалось шёпотом сверху. Рука, закрытая в перчатку без пальцев, коснулась пораженной щеки. Аккуратно, почти с опаской.

— Зови Хозяина, — таким же низким тоном прозвучало свысока.

— Если т… Если вас что-то не устраивает — я вполне могу решить это за него, — ответил Надзиратель, облокачиваясь плечом на дверь.

Фигура отпустила подбородок Уилла и направилась к мужчине. Тяжелым, грузным шагом раскидывая пыль по задворкам посёлка Хоуп, она передвигала свою громадную тень ближе к дому. И там, у самого порога, у самого лица Габриэля, который и по ключицу не доходил фигуре и, казалось, пытался спрятать шею в своей рубашке с оторванными рукавами, вновь произнесла:

— Повторю, если не услышал: зови Хозяина.

***

Резкий вдох. Снова темнота. Снова колотилось сердце, тряслись лёгкие, но… ничего более. Не было ни шума костра, ни гула деревьев, ни голосов. В нос ударил душный, полный пыли воздух. Одним резким движением Уильям «Из Джонсборо» Хантер сорвал компресс с глаз и ужаснулся: было по-прежнему темно. «Ослеп?» — подумал вдруг он. Руки судорожно нащупали пол — деревянный. Собравшись с силами, он попытался подняться на ноги — не получилось. Голова шла кругом, лишая тело ориентации в пространстве, а онемевшие руки никак не могли выдержать вес тела, не опирающегося на простреленную ногу. Вторая попытка спустя минуты. Охотник перевалился со спины на живот, сопровождаемый хрустом позвоночника и, вновь напрягая руки, попытался встать. «Нужно. Должен». Кровь постепенно возвращалась в затёкшие конечности, и тело старого охотника всё выше и выше поднималось над полом. Он осторожно перенёс вес на здоровую ногу, но, пошатнувшись, упал. Вернее, должен был — его тело встретило препятствие в виде железной и, по ощущениям, старой стены. Он обхватил руками ржавый металл, удерживая равновесие, и только тогда заметил, что на руках нет перчаток. Волосы падают на лоб — нет кепки, дышится свободно — нет маски. Но главное, главное, что он успел заметить, пытаясь пошарить по карманам — нет плаща, нет оружия — на нём была надета только его серая рубаха, покрытая у рукавов засохшей кровью и чёрные однотонные штаны. «Может, всё-таки, умер?»