Чарльз метался из стороны в сторону, пытаясь вырваться и скуля от боли. Его брат смотрел на него широко открытыми глазами, в коих легко можно было прочитать страх и шок, и сжимал ручки кресла почти до крови.

— У тебя есть любимая песня, Илай? — тот никак не отреагировал, пялясь на вырванный ноготь, лежащий на полу. — Илай!

— Что?..

— Песня? — кивнул он на него. — У тебя есть любимая? Мелодия, может быть?

— Я не… Как ты можешь оставаться таким спокойным?

— Интересное название. Автор?

— Я спросил: как ты можешь оставаться таким спокойным?! — в его голосе слышался отчётливый надрыв.

— А что? Неужели в ваших делах всю подобную работу делал он? — кивнул Хантер на дверь. — Это всего лишь ноготь — подумаешь. Восстанавливаемая, скажем так, часть тела.

— Это живой человек! — Уильям резко помрачнел от тех слов и, поднявшись, пошёл к пленнику. — Мы приступаем к такому только тогда, когда нет другого выбора! Если бы можно было не стрелять твоего пацана, мы бы не!..

Раздался звонкий хлопок от удара. «Ты не смеешь… Не смеешь!» — скалился на того охотник. Он рывком вошёл в другую комнату и, схватив плоскогубцы, вцепился в ноготь. Пассатижи задевали кожу на пальце, но его это не волновало — сцепив руки, он одним резким движением вырвал кусок Чарльза с ошмётками последней фаланги среднего пальца. Сдавленный и приглушённый крик заполнил помещение перед ним, а мольба и брань — позади него. Когда он уже обхватил мизинец и потянул на себя, к нему неожиданно пришло осознание, что вот она — ярость, пришедшая на место боли. Нельзя было ей поддаваться, нельзя было давать волю своей тени. Держа инструмент одной рукой, он тихо засмеялся под себя, его голос отчётливо напоминал ему о ком-то другом.

— Он мертв. Мне плевать на то, какие у вас там моральные устои заведены — парнишка, в которого ты выстрелил, мертв. А россказни о том, что у тебя не было другого выбора — просто ложь. Жалкий самообман, прикрытый гордыней и жадностью. Ха… — он выровнялся и щёлкнул зубами инструмента. — В тему о самообмане, кстати: мертвецы ведь не рассказывают сказок, — успокоившись, он зашёл Чарли за спину, похлопав того по плечу, — некому поведать о ваших неудачах, запятнать ту драгоценную репутацию, что ты так восхваляешь — лживый образ, созданный тобою для себя же самого. Репутация… Это благодаря тебе репутация твоего брата такая хреновая — не давал ему «довести всё до конца» и, в итоге, получал живых свидетелей его зверства? — тот молчал в ответ. — Вот это поэтично — один не даёт другому стать чудовищем, а второй не забывает напоминать первому, что тот не человек. Эх… Как же жаль, что у него одна рука, — он похлопал того по щеке, — как же жаль, что она у него одна.

— Те же понимаешь, что это была просто работа… — всё повторял тот. — Ты же понимаешь… Ты же сам творил то же, что и мы!

— То есть… — он бросил плоскогубцы прочь и по-хозяйственному начал раскладывать иглы на столе. — Если поставить на моё место любого другого в идентичных обстоятельствах, то он просто уйдёт, услышав твою отговорку? — Брат застыл. — Да, я делал то же, что и вы, но даже при всей своей… непрофессиональности, как ты сказал бы, я знал одну простую вещь: в работе нельзя всецело полагаться на план и нельзя оставлять свидетелей. Тебе стоило пристрелить сначала меня, но нет — вы решили… убить двух зайцев. Меня — живым к Джеку, а Ви — мёртвым к… к кому там?

— Лучше тебе не знать.

— О… — тот скорчил серьёзную гримасу, обхаживая младшего. — Это точно — лучше мне и не знать. Джек наверняка мёртв, Генрих — тоже. Все мои нити, ведущие к Золоту, как к заказчику этого убийства, оборваны — нечего вить новые.

Он взял со стола несколько игл и подошёл к Чарльзу. Всё то можно было бы сделать просто молотком — один удачный удар вогнал бы иглу под ноготь так глубоко, что вытаскивать её пришлось бы уже щипцами, но нет — старик предпочитал медленно заводить её, смотря на небольшую струйку крови.

— Ты ведь понимаешь, что это история о жадности? — шепнул он, вонзая вторую в указательный палец. — Твоя и твоего братишки? Что если бы вы решились сразу убить нас обоих, то остались бы в выигрыше?

— Мы не хотели!..

— Заткнись уже со своей лицемерной человечностью, — резко обернулся он. — Я слышу это в твоём тоне голоса — оправдание. Жалкое, неуверенное, натуженное. Вам плевать. Вам было плевать. Да и о чём это я? Ты ведь застрелил его. Прежде всего ты решил, что лучше было бы угодить всем сразу ради наживы, что лучше бы угодить самому себе, а не думал о том, правильно ли это, — Чарли кричал всё сильнее. — Вы оба заслуживаете умереть.

— Так убей!

— Ха… Ха-ха-ха-ха-ха… Сколько верности своему делу.

В какой-то миг он взглянул на Чарльза — пальцы того сильно пульсировали, а те, что были с иглами — медленно напухали. Казалось бы, достойное начало, хорошая расплата за то, что сделал Илай, но боли от того меньше не становилось — не Чарльз произвёл тот выстрел, не Чарльз должен был сидеть на том стуле. Всякий раз смотря на лицо старшего Брата, Уильям думал, что стоило покончить с ним ещё там — добить его камнем на полу.

«Слишком лёгкая смерть», — Джонс действительно был прав в своем изречении, но он не учёл обстоятельства. Слишком лёгкой была смерть именно для Илая — того, кто, по задумке, не должен был пострадать ни в коем случае, ведь именно его слабость была самой очевидной, пускай и лежала не в физической боли. Он стоял в дверном проёме и отлично понимал, что именно там и застрял — между желанием и потребностью, между вынужденными пытками и праведной местью, между виновным и невиновным Братом. Лишь мысль о том, что, принося боль соучастнику, он ещё больнее ранил убийцу, грела Хантера достаточно сильно, чтобы он не сорвался. Но только она.

— Держись, братишка, держись… — тот смотрел в пол и тихо кашлял, стараясь не поднимать глаз. — Мы выберемся отсюда.

— Имя, Илай.

Но ничего не раздалось в ответ. Уилл кивнул и неспешно пошёл к выходу — ему нужен был перерыв. Духота помещений, замкнутость, запах крови — если тот, кого пытают, превращается в мученика, то тот, кто пытает, часто превращается в животного в подобных условиях. Ещё в далёком детстве он видел один фильм о таком — как общество людей, замкнутое и освобождённое от законов, очень быстро сошло с ума. Нельзя было поддаваться тени, нельзя было поддаваться ярости.

Поход по лестнице наверх давался тяжело — боль в ноге часто была куда более, чем сильная — нестерпимая, очень острая. Она напоминала ему, зачем он это делал, за что он это делал — чтобы тот же запах крови не взял над ним контроль окончательно.

— Скажи, — вдруг заговорил старший, — а то я всё понять не могу: ты правда поверил в то, что пацан носил в себе вакцину? Прямо как в старых фильмах — один единственный на весь мир, да? — Уильям остановился на лестнице, но молчал. — Надеюсь, что нет, потому что… Какой же бред… Впрочем, как и попытки твоего брата или кто он там был вразумить или обмануть тебя — я им сразу сказал, что ничего не выйдет. «Мы работаем над вакциной»… Сорок семь лет прошло. Неужели, имея средства, кто-то не сделал бы её уже? А даже, если так — пойми, что парнишка был одним из многих, просто результатом селекции, если я правильно понял. Нет никаких шансов на то, что он хоть что-то значил для мира, и нет смысла горевать из-за упущенного шанса, потому что… Чёрт, да шанса даже не было как такового — тебе в принципе должно быть плевать! Ты!.. Ты вообще здесь? — он попытался оглянуться, но не смог увидеть Хантера прямо позади себя. — Скажи хоть что-нибудь.

Он молчал. Конечно, это была провокация, конечно, не стоило на неё обращать внимания, но боль была не согласна, и тень была не согласна — старик отчётливо видел тёмную фигуру, стоящую перед Илаем, и она полосовала его всеми существующими в мире лезвиями, избивала, ломала каждую кость и клеточку, извивалась от всего того, что приходилось держать внутри себя.

Однако он лишь улыбнулся. Всего-то взглянув вперёд себя, на Чарли, он улыбнулся — может быть в том, что он делал, и не было той справедливости, что так требовалось его нутру, но было ли то приятно — заглушать свою боль чужой? Несомненно. Если кому-то хреново, а другому плохо, то второму всё ещё лучше относительно первого.