Увязая обутками в песке, Миша добежал до границы пляжа и буквально взлетел по каменным ступеням лестницы, что вела к набережной. С истерично бьющимся сердцем несся он по неровным плитам тротуара, и липкий ужас холодными каплями пота стекал по его спине. Бедняге казалось, что, если бледнолицый человек в черном опять вдруг окажется где-нибудь у него под боком и, не приведи господь, с ухмылкой похлопает по плечу, он, ей-богу, тут же упадет замертво.

Миша летел на автопилоте, не разбирая дороги, поэтому чуть не сбил с ног женщину – это была Дарья Николаевна Цветкова. Она с задумчивым видом неторопливо прогуливалась по бульвару. Цветкова продвигалась в сторону пляжа, собираясь освежить лучами полуденного солнца умеренно увядающую, но все еще свежую кожу лица и шеи.

За секунду до столкновения женщина и мальчик испуганно шарахнулись друг от друга в стороны, и тут вдруг у Миши невольно, сама собой, разжалась рука, в которой он судорожно сжимал ручку портфеля. Поношенный, доживающий свой век портфель упал на асфальт. Из него посыпались учебники, тетради, бумажные самолетики с перебитыми крыльями, ручки и ластики, а Миша почему-то в голос зарыдал. Громко, со всхлипываниями и подвываниями – так плачет взрослый человек, только что похоронивший мечту всей своей жизни.

– Мальчик, что, что с тобой случилось? – крикнула опомнившаяся от испуга Дарья Николаевна и бросилась к нему на помощь. Сотрясаясь от плача, Миша растирал неожиданно онемевшие пальцы левой руки и одновременно пытался собрать воедино свое школьное хозяйство, упихивая его обратно в портфель. Женщина обняла мальчишку и по-матерински прижала к себе, чтобы успокоить. – Ну же, Лёвушка, не плачь, все будет хорошо. Давай, дорогой, я помогу тебе – ну, вот видишь, все собрали, не надо плакать.

– Спасибо, тетенька, – всхлипнув еще несколько раз, поблагодарил Миша. Он не обратил внимания на то, что женщина почему-то назвала его странным именем: сейчас ему было крайне стыдно за свое нелепое поведение и беспричинную истерику посреди улицы.

Он согнул руку в локте и о внешнюю сторону предплечья вытер слезы. Потом застегнул портфель и вежливо, но твердо высвободился из утешительных объятий жалостливой незнакомки.

– Мне домой надо – мама ждет. До свиданья.

– Да-да, конечно, мама ждет, – вполголоса проговорила Дарья Николаевна, растерянно глядя вслед чужому мальчику и пытаясь повторить жест, которым он смахнул с лица остатки слез – жест столь же характерный, сколь и неудобный. – До свиданья.

Цветкова подождала, пока фигура мальчика скроется за деревьями, покрытыми первым золотым напылением, и продолжила свой путь к набережной. Перед глазами у нее то и дело всплывал образ темноволосого подростка – он снова и снова повторял свое неуклюжее движение, словно защищался от какой-то неведомой опасности.

Спустившись по ступеням к безлюдному пляжу, Дарья Николаевна подошла к лавочке, что стояла недалеко от воды, и опустилась на нее. На скамейке лежала большая книга в твердом коричневом переплете: «Н.А. Кун. Легенды и мифы древней Греции» – так было написано на обложке.

Поискав глазами хозяина литературного издания, Дарья Николаевна открыла книгу. К внутренней стороне переплета со штампом средней школы библиотекарь приклеил контрольный листок, где неровным детским почерком было выведено имя: Михаил Карташов, 5 класс «Б».

Дарья Николаевна перелистала книгу и тихо, интеллигентно засмеялась: чуть ли не все иллюстрации издания были художественно дополнены чьей-то рукой – вероятно, это сделал школьник Карташов. Статую Афродиты юный рисовальщик увенчал солдатской каской, в рот богине сунул дымящуюся папиросу, а над верхней губой нарастил роскошные усы. Для большей ясности Карташов оставил внизу надпись: «Скворцова дура и зануда!» Бесстыжего танцующего сатира художник приодел в кружевные дамские панталоны, из-под резинки которых торчала бутылка водки, и на подножии древней статуи сделал ценное историческое пояснение: «Деда Толя отдыхает в санатории».

Еще раз оглянувшись – нет ли где поблизости этого Карташова? –Цветкова положила книгу к себе в сумку, чтобы дома поближе познакомиться с его озорным творчеством, а потом с удовольствием подставила лицо теплому осеннему солнцу.

Баронесса Ольга фон Штернберг находилась на последнем месяце опрометчивой беременности и сильно рисковала, пускаясь на перекладных в безумную гонку из Петербурга в Москву. Рисковала своей жизнью и жизнью еще не рожденного ребенка. Рисковала оказаться без средств к существованию. Рисковала быть навсегда изгнанной из высшего общества. Впрочем, оставаться далее в постылом Петербурге Ольга тоже не могла. Поэтому в одну из первых белесых ночей северного августа она хладнокровно совершила побег из своего уединенного дома на Васильевском. Баронесса надежно спрятала в тайных складках дорожного платья все драгоценности и обильную наличность, а также благоразумно скрыла среди одежды наиболее ценные вещи из сокровищницы безвременно почившего мужа.

Знаменитый Петербургский тракт слыл лучшим в Европе, но поездка по нему вряд ли кому-то могла показаться комфортной, а уж беременной женщине и подавно. Дорога, ровная на вид, в действительности была бесконечным скоплением щебневых возвышенностей – небольших, но необычайно жестких и неподвижных. Из-за них оси кареты гнулись, рессоры лопались, болты расшатывались и вылетали на каждом перегоне. Поэтому в летнюю пору путь между двумя столицами мог затянуться на долгие три недели.

Баронесса с железной выдержкой ждала в смрадных станционных гостиницах, когда мужики неторопливо отремонтируют ее экипаж, запрягут в него свежих лошадей и ямщик легко вспрыгнет на облучок, чтобы повезти ее дальше. Точнее, помчать с бешеной скоростью, при которой до дурноты кружится голова, больно стискивает грудь и иногда кажется, что можно умереть от недостатка воздуха в обожженных зноем легких.

Ольгу везли до следующей станции, где она снова томилась ожиданием. Драгоценное время, казалось бы, выигранное благодаря бешеной поездке, терялось на починку экипажа. Она ждала наверху, в запертом гостиничном номере; от нетерпения кусала ногти и нервно вздрагивала каждый раз, когда снаружи доносился шум или слышались громкие голоса.

Всякую секунду, проведенную вне дорожной тряски, баронесса с замиранием сердца ожидала полицейской погони. Боялась, что ее обвинят в причастности к загадочной смерти супруга и арестуют. В дороге этот страх, жалящий душу подобно оводу, немного отпускал, но подступал другой: что не успеют доехать они до Москвы и ребенок появится (если вообще появится после такой дороги!) прямо посреди дикой скачки, в пыли и грязи.

Душевный ужас Ольга успокаивала тем, что вытаскивала из-за пазухи смятое, читанное сотни раз письмо. Письмо от человека, ради которого решилась бросить все и к которому теперь мчалась как к единственному спасению – сквозь изнуряющие версты неопределенности, натянутых до предела нервов и подкатывающей к горлу тошноты. Призывные речи московского предпринимателя, написанные твердым почерком, не давали ей сойти с ума в бесконечно долгие недели путешествия.

Утром двадцать шестого августа вовсю палило солнце, но постепенно небо нахмурилось, отпустила нещадная жара, и к полудню начал накрапывать дождь. Когда первые крупные капли с тяжелым стуком упали на верх коляски, баронесса с облегчением перевела дух. По ее расчетам, до столицы оставалось ехать совсем немного, и остаток пути она надеялась проделать в блаженно-туманной прохладе, которой небеса удостоили ее за дорожные мытарства.

Однако радовалась Ольга недолго. Посреди чудного отдохновения плоти от многодневной жары женщина внезапно содрогнулась от боли в низу живота. У баронессы начались схватки, и это было так не вовремя.

Ольга переждала первый мучительный приступ с искаженным лицом и до предела стиснутыми зубами. Похвалив себя за то, что ни единый стон не вырвался из ее пересохшего горла, она выглянула из кареты и крикнула ямщику, что чинно восседал на облучке: