А бабушка была совсем другая: гибкая, красивая, с тонкими чертами лица. Отец очень похож на нее. Она все мне позволяла: пока я ловила раков в ручье, сидела на камне и весело смеялась; разрешала мне печь печенье из пакетика, с отпечатком большого пальца посередине каждого, который потом заполняли вареньем. Бабушка пахла розами и мукой, пела мне на ночь рождественские гимны, заплетала косы каждое утро и стягивала их обрывками пряжи, оставшейся после уроков рукоделия.

– Да, теперь, кажется, понимаю, – вернулась я в реальность.

– Помню, когда читала «Гордость и предубеждение», мне было жаль, что повествование ведется не от лица Джейн, а твой отец сказал, что тогда книга была бы очень скучной. А вообще дома он не любил говорить о книгах, разве что с тобой, но это другое: я думаю, он считал эти разговоры частью твоего образования. Иногда, когда слышу, как вы спорите, я кажусь себе игроком низшей лиги, который наблюдает за игрой чемпионов из «Янки».

– Да ладно.

– Ну и пусть. Это же интересно.

– Я бы выразилась иначе.

– И как же?

– Это ведь так утомительно, – к собственному удивлению, сказала я, – все время находиться на верхней строчке турнира.

Ветер крепчал, вороша страницы книги и задирая уголок одеяла. Я видела, как ниже по течению двое детей играют под опорой моста, бросая камушки в реку, – бывало, так играла и я.

– Это неправильно – всю жизнь подстраиваться под одного-единственного мужчину, – тихо произнесла мама.

– Именно это требовалось от женщины в те времена, когда ты выходила замуж, – возразила я.

– Я говорю о тебе, Элли.

– У нас с Джонатаном не те отношения.

– А при чем здесь Джонатан?

Мы опять надолго замолчали. На другом берегу реки колокола (которые установил Сэмюел Лангхорн, чтобы придать кампусу духовности) зазвонили «Изумительную благодать», когда смолкли, последние такты – «был слеп, но теперь вижу» – на миг повисли в воздухе точно облачко.

– Почему ты в первый раз не дочитала книгу до конца? – наконец спросила я, слушая замирающие звуки и глядя на угасающее солнце.

Мама погладила бумажную обложку книги, которая лежала у нее на коленях, и прижала книгу к груди. Костяшки ее пальцев в бледно-желтом солнечном свете блестели, как четыре белых камушка.

– Свой экземпляр я забыла в мэрии в тот день, когда вышла за твоего отца. Кстати, это тоже была библиотечная книга, и мне пришлось возместить ущерб.

– Я не знаю, как принято в книжных клубах: нужно ли оставить время на размышления, когда мы закончим? Или можно сразу приступать к обсуждению?

– А разве мы не этим сейчас занимаемся? – удивилась мама.

– Нет, я имею в виду тему, персонажей и всякое такое.

– Но ведь об этом мы и говорим.

– Значит, мы будем обсуждать по мере чтения?

– Почему бы нет?

– А когда перейдем к следующей книге?

– Эллен, при всем своем уме ты что-то слишком бестолкова, – рассмеялась мама, бросая книгу на траву и снова принимаясь за вышивание. – Мы начнем новую книгу, когда закончим эту.

Мои отец и мать встретились и поженились в 1967-м. Позже было принято думать, что великий переворот и сексуальное раскрепощение наступили как раз в шестидесятые, но на самом деле для моих родителей всяческие свободы начались позже, в их повседневной жизни. Они поженились в мэрии, на метро доехали до Чамберс-стрит, а к четырем пополудни отец отправился на консультацию. Мама же вернулась на работу в родительской химчистке на Бродвее. В тот вечер, закрыв заведение на ночь, она поднялась в однокомнатную квартирку отца на Сто тридцать пятой улице, забралась в его постель, а на следующее утро начала мастерить штору из простыни. Еду она готовила в кастрюле на электрической плитке. Они даже устраивали званые обеды, сказала мне мама; ее гренки с перцем-чили и чесноком умирающие с голоду студенты, числом не менее полудюжины, ели без тарелок, прямо на коленях.

К тому времени как Верхний Вест-Сайд наводнили революционно настроенные группы юнцов, а профессора начали избавляться от своих чопорных жен в пользу длинноволосых старшекурсниц в коротких юбках, мои родители были уже на пути в Принстон, а затем и в Лангхорн. До первого изменения доходили медленно, а во втором вообще почти ничего и никогда не менялось.

Я была умным ребенком, и внутри меня гнездилось неуемное любопытство, как бывает у старшего ребенка одаренного родителя. Пока мама возила нас на уроки плавания, учила нанизывать на ниточку клюкву для украшения рождественской елки, бранила за грубые выражения и смеялась над нашими неприличными шутками, отцовская отстраненность казалась не менее интригующей, чем улыбка.

И ничего не изменилось, когда мама заболела. Если угодно, отец пропадал все чаще, а когда появлялся дома, становился по-клоунски манерным и восклицал, опуская свой кейс на скамейку возле двери: «Эй там, команда!» Или, склоняясь к руке мамы: «Ты сегодня красива, как никогда». А она отвечала, как всегда: «Ах, боже мой, Джен!» Это ласковое прозвище она изобрела давным-давно, сократив слова «джентльмен Джордж». Часто мама уже была в постели, когда он приходил домой. Иногда, услышав, как он тихо закрывает дверь кухни глубокой ночью, я думала, что теряю сразу обоих родителей, хотя мои чувства были отнюдь не детские. Я взирала на происходящее холодным взглядом взрослой женщины, такой, как сейчас.

Однажды вечером, вскоре после того как мы с мамой устроили пикник и организовали наш книжный клуб, мы с отцом оказались вместе в темной гостиной, где так сладко пахло ароматическими смесями домашнего изготовления. Подняв голову от своего романа в мягкой обложке и золотистого круга света, который отбрасывала лампа для чтения, я наконец спросила:

– Почему я делаю это в одиночку?

– Можно поконкретнее: что именно?

– Ухаживаю за твоей женой.

Его рот сжался в нитку, а голос с английской интонацией возвестил о неминуемом взрыве:

– За моей женой? Моей женой? Эта женщина – твоя мать. Она же ухаживала за тобой, заботилась о тебе, готовила для тебя.

– То же самое я могу сказать и о тебе, – возразила я.

– Эллен, я должен зарабатывать на жизнь: платить по ипотеке, оплачивать медицинские счета. Твоя мать это понимает.

– Хочешь сказать, она смирилась.

– Ты ничего не знаешь. – Он взял в руки мою книгу, и его брови поползли вверх. – Ты ведь уже читала это раз сто!

– Припоминаю, что именно эту книгу твоя жена бросила ради того, чтобы выйти за тебя.

– Ты меня не услышала.

– Мы создали книжный клуб, и мама захотела прочесть «Гордость и предубеждение». Она начала читать эту книгу в Колумбийском университете, но так и не закончила, потому что оставила в мэрии в тот день, когда вы поженились.

– Не помню, чтобы она сильно увлекалась Джейн Остен.

– Это не совсем так. Она думает, что Остен относится к женщинам свысока, особенно к тем, что придерживались более традиционных взглядов и устоев, нежели Элизабет Беннет.

Отец пожал плечами.

– Джейн Беннет вполне довольна своей участью, ничуть не меньше любой молодой женщины в литературе девятнадцатого века, как тебе отлично известно.

– Да я, кажется, уже все забыла. Теперь, превратившись в домохозяйку, я нашла другие темы для размышлений: натереть полы, выгладить белье, – и это возвращает нас к предмету дискуссии.

– Которая мне кажется несущественной. У нас с тобой разные роли.

– Моя мне не нравится.

– Это не навсегда.

– Удар ниже пояса.

– Эллен, мы что, говорим на разных языках? Твоей маме нужна помощь. Ты ее любишь. И я тоже.

– Так покажи это! – не выдержала я.

– Прошу прощения?

– Покажи это. Покажи свои чувства. Ты испытываешь горе? Тревогу? Ты когда-нибудь плачешь? И, главное, как ты довел ее до такого состояния? Почему ты не заставил ее сходить к врачу, когда она впервые почувствовала себя плохо?

– Твоя мать – взрослая женщина.

– Разумеется. Но, может, ты просто не хотел, чтобы кто-то разворошил твой маленький мирок? Кто-то же должен обеспечивать твой быт. Сейчас она уже не в состоянии, поэтому тебе понадобилась я. Ты водворяешь меня сюда, бросаешь на произвол судьбы и ждешь, что я стану нянькой, подругой, наперсницей и домохозяйкой – все в одном флаконе!