- Да. Но он мне понравился. Приятный. Только, знаешь, он всё спрашивал про Николая.

  - Какого Николая?

  - Да этот, с Игорем который работает. Ты его не любишь.

  - Странно.

  - Я тоже удивилась.

  - А он что-нибудь сам рассказал?

  - Нет. Я спросила, что тогда случилось всё таки, ну... С Хансом...Он сразу так уклончиво: "Ведём расследование".

  - Но почему Николай? Остальные его не интересовали?

  - Представляешь, нет! Ты не помнишь, он не выходил тогда из-за стола?

  - Понятия не имею. Кажется, нет. Да, точно, он же рядом со мной сидел. Ещё чавкал так противно.

  - Стас, ты ещё полицейскому про это расскажи! Он и так Николая, по-моему, в чём-то подозревает!

  -Некультурное поведение за столом ещё не служит доказательством вины. Что ты смеёшься? Ладно, я устал страшно, приму душ и сразу лягу.

  - Есть не будешь?

  - Нет, после самолёта не смогу. Ты спать идёшь?

  - Я ещё посижу.

  - Тогда спокойной ночи.

  Я поцеловал её, быстро облился водой и провалился в сон.

  В субботу я встал поздно и ещё в полусне завтракал, когда телефон заставил меня, наконец, проснуться. Это был комиссар полиции, очень вежливо настаивающий на встрече через час. Я уступил, сказав, чтобы он заехал ко мне и, естественно, ни на чём не мог больше сосредоточиться, вспоминая злосчастные шашлыки и ещё раз обдумывая, что же могло случиться.

  Полицейский оказался пунктуален, минута в минуту через час он уже стоял на нашем крыльце.

  - Hornfelder,  - представился он.

  - Stanislav Kaj.

  Настя не ошиблась, это был приятный, располагающий к себе человек моих лет. Я проводил его в гостиную, предложил кресло и сел сам, в ожидании вопросов.

  Вместо этого он внимательно посмотрел мне в глаза и сказал:

  "Ханс Хольцман был убит выстрелом в сердце, предположительно из пистолета". Он назвал марку оружия, ни о чём мне не говорившую и продолжил: "Смерть наступила через несколько секунд. Можно воды?"

  - Да, да. Конечно.

  Я принёс воды и подал ему. Хорнфельдер протянул руку, неудачно перехватил, стакан выпал у него из рук и вода каплями, вместе с осколками стекла ударившись о ковёр, подпрыгнула и застыла в воздухе.

  Габриэль умел многое. Он имел власть ветра, пасущего облака, дурачась, управлял течением воды, изменяя скорость рек, знал, как позвать весну, рождающую из почек листья. Единственное, чего  Габриэль не мог без Маурин - это уйти. Он хотел спеть разбивающуюся белую песню волны, но Маурин с ним не было, а для неё смерть давно не была таинством. Наверно поэтому она и не умерла, хотя без Габриэля Маурин не умела жить. Но имела власть ждать и ждала. И продолжала ловить обрывки слов и воспоминаний, и слова стекали песней с губ её и не законченным звуком обрывались, но Маурин пробовала снова и снова. А Габриэль тосковал у своей реки и тоже складывал своё горе в строчки и тоже ждал, потому что власть надежды была дана ему навсегда.

  Я заблудился в пустоте,

  Я строил город в темноте,

  Но потерял его огни.

  Течёт далёкая река,

  Меня уносит в облака,

  Где были только мы одни,

  Снег ляжет на день, пасмурный день,

  Который начался с дождя

  Снег ляжет на день, пасмурный день

  В котором снова нет тебя

  Я среди тысячи дорог

  Знакомый путь найти не смог

  И нацарапал на окне.

  Как в море сбудется волна

  Ты не останешься одна,

  Ты всё равно придёшь ко мне,

  Снег ляжет на день, пасмурный день,

  Который начался с дождя....

  Габриэль не мог сейчас искать сложных слов, но и простые слова вызывали музыку и Габриэль плакал вместе со струной.

  - О, извините, как я это неловко...

  - Ничего страшного. Одну минутку, - я очнулся, быстро сходил на кухню за веником, убрал осколки и принёс новый стакан.

  - У меня к вам несколько вопросов.