До сих пор я особенно сожалею об одной такой потере – то был медальон с часами. Расскажу обо всём по порядку. Однажды я сама нашла часы, случайно. В предрассветное осеннее утро я торопилась на работу. Добираться до неё мне приходилось на автобусе. Подходя к остановке, я увидела, что уже несколько человек ждали транспорт. «Значит – не опоздала», – подумала я радостно. Ходили автобусы редко и строго по расписанию. Опоздаешь – не попадёшь на работу. Это был не город, не столица, а дальний таёжный посёлок среди почти непроходимого леса. В то время такси днём с огнём не найдёшь. Я стала ждать, находясь вместе с другими людьми, вглядываясь в тёмную гладь пустой асфальтированной дороги. Наконец послышались слабые звуки, и яркие лучи прожекторов разрезали своими фарами клубившуюся серую мглу. Беленький маленький автобус быстро приближался к нам. Едва он притормозил, как его дверцы с силой хлопнули и сложились веером, выпустив прибывших пассажиров в ещё неразбавленную темноту наступающего утра. У входа столпилось много ожидающих той сладкой минуты, когда можно вскочить на подножку и нырнуть в сухой тёплый салон. Мне удалось быстро войти и занять свободное место у окна. На сиденье, в самом углу, я обнаружила мужские наручные часы, почти новенькие, на тёмно-коричневом широком кожаном ремешке, видимо, со сломанной застёжкой, из-за чего они и соскользнули с руки, возможно, у задремавшего пассажира. Когда я взяла в руки находку, часы тихо пульсировали и были ещё тёплые, и мне на миг показалось, что они живые, как будто я держала на ладони чьё-то сердце. От этого мне сделалось не по себе. Дождавшись нужной остановки, я спешным шагом направилась к водителю. «Возьмите! – сказала я. – Я нашла на сиденье. Может быть, их кто-то уже ищет».
Часы на руке являлись своеобразным показателем достатка, как сейчас, к примеру, смартфон. Каждый раз, как только у меня заводились деньги, я всегда себе покупала наручные часы. Они мне придавали уверенность при мысли, что опять в моей жизни наступает светлая полоса.
Те часы, о которых я хочу рассказать, мне подарили за месяц до моей свадьбы. Конечно, их нельзя назвать наручными часами, потому что это был медальон. Миниатюрные кругленькие механические дамские часики в позолоченном овальном приплюснутом корпусе на длинной металлической простой цепочке под цвет золота.
Раньше этот медальон хранился в прозрачной стеклянной шкатулке в виде ракушки, что украшала столик трельяжа. Трельяж стоял на проходе из прихожей в кухню. Коридор был крошечный, но сама квартирка была довольно просторной, хотя и однокомнатной. Эта квартирка в тихом спальном районе Москвы мне всегда казалась земным раем или тихой пристанью. Её хозяйкой была моя дальняя родственница. Звали её Еленой Георгиевной. Она была старше меня на сорок три года, но не казалась старухой, назвать её бабушкой у меня не поворачивался язык, и я звала её тётей Леной. Елена Георгиевна тщательно следила за своей внешностью. Личико у неё было беленькое, кругленькое, без глубоких морщин, словно выглаженное. Крем для лица она готовила для себя сама, по рецепту одного знакомого косметолога. Возраст её могли выдать не жировые складки – их у неё просто не было, а редкие волосы с сединой и глубоко посаженные в глазницах голубенькие глазки, которые сильно сузились с возрастом. Тётя Лена любила носить прямые юбки, подчёркивающие её округлые бёдра, и трикотажные облегающие кофточки, почти все стираные-перестираные, но всегда аккуратные. Гардероб её не был богатый, но она умела создать видимость и предстать перед нами разодетой, разборчивой в одежде дамой, одним словом, некой столичной модницей. Те немногие вещи, которые принадлежали ей, находились в абсолютном порядке, и относилась она к ним очень бережно. Во всём она была аккуратной.
В жизни придерживалась довольно строгих правил морали, не признавая никаких исключений. Но, конечно, ей приходилось и прощать, и чего-то не замечать, и уступать – иначе в супружеской жизни нельзя. С детства, сколько я себя помнила, тётя Лена выступала для меня в роли судьи моих поступков. А я, сделав что-то, всегда мысленно обращалась к ней, размышляя над тем, чтобы она сказала на это или то, сотворённое мною, как бы оценила мои действия или высказывания. Казалось, ничего не скрыть от её острого и прямого взгляда: что-то от неё утаить или обмануть – мне никогда не удавалось. «Ты можешь мне не говорить, но я догадываюсь», – часто повторяла она. Не знаю – видела ли она всё насквозь или просто воображала себе это.
Действительно, ей пришлось испытать немало поворотов и ударов судьбы. Все близкие её, не только я, считались с ней и дорожили её мнением, может быть, и потому, что она для всех нас была человеком почти безгрешным. Елена Георгиевна любила поучать и часто отпускала колкости по поводу моей медлительности и нерасторопности. Никогда не принимала от меня подарков, иногда брала, но через некоторое время возвращала обратно; ещё любила давать массу полезных советов. Все её советы я пропускала через сито моего миропонимания. Иногда мне было обидно до слёз. Но я хорошо знала, что к тёте Лене я могла прийти в дом в любое время, приехать с вокзала после трудных переездов, пересадок с одного поезда на другой, и для меня в её однокомнатной квартирке всегда найдётся место на надувном матрасе. Хочу оговориться, что старалась по возможности никогда не злоупотреблять её добротой и гостеприимством.
А каким было счастьем для меня встречать утро отдохнувшей за ночь после дороги в её небольшой удобной кухне! Бодрая, умытая, я с удовольствием пила ароматный горячий кофе с жирной молочной пенкой, отодвигая её ложкой в чашке. Баночки с сыром, с паштетом, сдобные булочки, колбаса, печенье в коробках – всё это лежало на кухонном столе передо мною. Я смотрела на все эти деликатесы голодными и восхищёнными глазами провинциалки и думала: «Живут же люди!» Только потом случайно узнала, что сама Елена Георгиевна никогда не ела таких завтраков. Она готовила их только для гостей и для своего мужа. Себе она отказывала во всём, но особенно в еде. Тарелка серой овсяной каши с ложкой сухой детской смеси, заменявшей молоко, – таким был её завтрак.
У тёти Лены было всего два украшения, которые можно считать ценными: серебряные серьги с фиолетовыми камушками в почерневшем узоре и часы-медальон с позолотой на корпусе. Однажды Елена Георгиевна торжественно вручила мне медальон в подарок на день моего двадцатипятилетия. Я была настолько рада, что с эгоизмом молодости легко приняла его. Иногда я надевала медальон по торжественным случаям, но чаще, почти всегда, клала его в карман и доставала по необходимости, легко потянув за цепочку.
Последний год перед её уходом я, как нарочно, навещала её редко, словно что-то мешало мне. Да ещё, как обычно, получила урок за что-то от Елены Георгиевны. В то время ни на работе, ни в личной жизни, как говорится, не клеилось, пошла полоса неудач. Но всё равно я как-то раз пришла проведать её. Сначала я не заметила перемен. Худенькая, сухая, по-матерински суетливо заботливая тётя Лена казалась прежней, какой я её знала десятки лет. Улучив момент, она подвела меня к окну и заглянула пасмурно мне в глаза, произнесла слабым голосом, но сухо: «Скоро я ложусь в больницу. Жду, когда освободится место… Я не хочу, но меня заставляют». Она сделала паузу, ещё пристальней взглянув на меня, как будто молча спрашивала: понимаю ли я всё до конца? Потом добавила: «Чувствую, что оттуда я уже не вернусь».
Она говорила очень тихо, почти шёпотом, боясь, что нас кто-то может услышать. Поражённая этим сообщением, я ощутила, как холод одиночества ледяными пальцами сдавил моё горло, боль от предстоящей утраты кольнула в сердце. Мне казалось, что кто-то собирается вырвать у меня всю мою прошлую хорошую жизнь, ни на грамм не пощадив меня. В этот самый момент в окно заглянуло холодное ослепительно яркое зимнее белое солнце, и я, словно прозрев, увидела жуткие перемены на лице моей бедной тёти, говорящие о тяжёлой болезни. Теперь и у меня не было сомнений, что это был конец.
