Например, после того как Чак пропал на том пожаре – обрушение балок, взрыв газовых баллонов; выжить, казалось бы, невозможно, – чай нам всем понравился гораздо меньше. В тот раз звонок разбудил меня не сразу. Я плыл на пароме, вместе с сотнями других людей, одетых в разноцветные одежды. Я мог слышать голос каждого из них. В мареве над горизонтом уходил под воду огромный солнечный диск. Когда я вышел в прихожую, Чак уже был у нас. Его лицо и руки были в черных разводах. Когда мы сели за стол, на скатерти остались отпечатки его ладоней – они так потом, кстати, и не отстирались, как Бенжи ни пытался и сколько хлорки на них ни лил. Чак распахнул куртку – запахло гарью, разрушенной черной древесиной, речным илом. Он порылся за пазухой и достал бумажный кулек – совсем маленький, скрученный из блокнотного листа. Это была сажа из самого сердца пожара, из прежде (до тушения) наиболее раскаленной его точки, самого эпицентра – эксклюзив. Чай не имел вкуса, обволакивал небо, закладывал горло прозрачным комком, проступал в уголках глаз белым едким пеплом. Мы смотрели на Чака и видели его таким, как если бы он к нам не пришел – разлетевшимся по ветру миллионами черных хлопьев, слившимся с землей, поднявшимся с травой.

Мы были всем, что от Чака осталось, если, конечно, не считать его самого. Он подходил к двери – в заляпанной глиной военной форме, в марлевой маске, в полимерном костюме ликвидатора, в ветровке с разорванными рукавами, в оранжевом скафандре, в бета-лучах, в боевом оперении. Мы открывали ему, уцелевшему. Мы встречались с ним взглядом и пили с ним чай – с сахарными леденцами, ромашкой, алоэ, океанским песком, льдом астероидов, степной пылью, полынью. Наши лица покрылись морщинами, руки напоминали снимки далеких планет, на которых ищут разум и находят замерзшую воду. В окна влетал ветер, трепал наши волосы, опрокидывал стены. Однажды он не пришел; мы поняли – все получилось.

Вечером опять слышал. С утра ждали шторм, по радио передали предупреждение. Ветер усиливался, гремел жестянками, трепал ворон, бился в опущенные жалюзи. Звук проступил из шума ветра, становился все отчетливей, все громче. Распахнул окно, в лицо – дождевая взвесь, песок, какие-то мошки. Инстинктивно зажмурился. Когда удалось открыть глаза, вертолет уже улетал, лопасти пересиливали ветер, пригибая к земле все, что оказывалось под ними – траву, влажные ветки. Тень скользнула по лицу и теперь удалялась, на запад, в сторону подступавших к городу пологих холмов. Сам вертолет в беззвездном небе было не различить. Конечно, никаких огней, ни даже тусклого света из кабины, и все же он видел, как будто сам был там, их спокойные спины, узкие затылки в летных шлемах, в наушниках приглушенный шум рации – шорохи, переклички, треск эфира.

Однажды, когда он был совсем маленьким, мама сказала ему: «Видишь, какое небо!» Она смотрела куда-то вверх. Он запрокинул голову и увидел тонкие черные линии, тянущиеся так далеко, что глазами было не уследить. С линий взлетали большие птицы и кружили над их головами. Мама держала его за руку. Потом он долго не мог понять, когда при нем говорили: «Небо сегодня пасмурное» или «Смотри, какие облака на небе!» Небо было линиями над его головой. Прошло много времени, пока его взгляд смог вместить то огромное, что нависало над ним – бесцветное, меняющееся каждую секунду, дышащее, касающееся его лица.

Прошло несколько лет. В тот вечер он поехал кататься на велосипеде. Он ехал знакомой дорогой, по окраине дачного поселка. Дома с палисадниками были похожи на куколки гигантских прозрачных бабочек. В это время суток он любил ездить к пруду. Ему нравилось наблюдать, как в тумане над водой продолжает сохраняться день, когда вокруг уже сгустились сумерки. Но в этот раз все было иначе. Противоположный берег пруда был ярко освещен фарами машин. По неподвижной воде, ночным окнам, шиферу крыш метались синие и красные сполохи. Казалось, что в каждом из них крутящееся зеркало и, если успеть заглянуть в него на долю секунды, можно было увидеть обратную сторону этой ночи, и там, с обратной стороны, были не день и не другая ночь, а корни длинных деревьев, спирали огней, шары шествий, взрывы океанов, парящий песок. На том берегу были люди. Нашивки на их фуражках блестели в свете фар. Чуть поодаль, у кромки пруда лежал человек в плавках. Его тело было вытянутым и застывшим.

Он стоял и смотрел на другой берег. Все, что он видел, было сочетанием теней и пятен света. Границы предметов растворялись в темноте. Только тело на берегу состояло из четких контуров, ни с чем вокруг не сочетавшихся. Он поехал домой, звеня в велосипедный звонок – просто так, чтобы был рядом какой-то звук. По дороге машины обогнали его, одна за другой. «Смерть – это несовпадение», – думал он, засыпая.

Смерть – это покачивающаяся дверца платяного шкафа в бабушкиной квартире. В зеркале отражается дверь. В двери – люди. Смерть – это блестящие под фонарем перила подземного перехода. Смерть – это три горящих окна из двенадцати. Смерть – это точка несоответствия.

Он подумал, что если вовремя заметить эту точку, то, возможно, смерть удастся отменить. Во всяком случае, там, где ты ее увидел. Один раз, когда в больнице умер его дед, он опоздал, но однажды, в школе, у него это получилось. Он учился в выпускном классе. В тот день, на перемене, он заметил, что у окна в коридоре стоит его одноклассница, Танька Виноградова. Была зима. Танька прислонилась носом к стеклу и внимательно смотрела на улицу. Он стоял у противоположной стены и пытался понять, что ее так заинтересовало, но видел только черные ветки и шар галочьего гнезда на дереве в отдалении. Потом он не мог объяснить, что именно произошло, что было в этом пересечении – веток снаружи, белой рамы, трещины в оконном стекле. Он не увидел эту точку, но почувствовал, как зародилось, завилось пружиной, стало невыносимым напряжение в ней. Толком не понимая, что делает, он бросился к окну и, схватив Таньку, отпрыгнул в сторону. В следующую секунду рядом с подоконником с потолка рухнул чугунный карниз.

Он стал подолгу гулять. Часами ходил по городу. Старался быть очень внимательным, максимально сосредоточенным, не упускать ни одной детали, ни от чего не отворачиваться. Наступил март: все растекалось, плыло, расползалось под ногами. Он уже не мог уследить за всеми этими трансформировавшимися углами, искажавшимися поверхностями. Иногда все вокруг менялось до неузнаваемости. Он понимал, что плачет. Однажды ему приснилось, что он на борту вертолета. Рядом с ним был еще один пилот. Вертолет поднимался все выше – над проводами, кронами деревьев, крышами, облаками. Потом он увидел земной шар, но вскоре уже не смог различить его в завихрениях галактик. Раздался треск – как если бы лопасти наткнулись на преграду и вспороли ее; их звук перестал быть слышен. Было непонятно, повис ли вертолет без движения или мчится с огромной скоростью. Он посмотрел в иллюминатор. В каждой точке открывшегося ему необъятного пространства он видел людей, растения, насекомых, птиц, рыб, пресмыкающихся. Их очертания были почти условными. Растения можно было перепутать с птицами, рыб – с людьми. Каждый был хрупкой оболочкой, нанизанной на теплое дыхание, на желание жить. Он обернулся ко второму пилоту, но его кресло было пусто. По иллюминаторам текли бурые подтеки. Корпус вертолета покрывался ржавчиной, потом она проникла в металл, разъедая его изнутри.

Он почувствовал, что исчезает, и открыл глаза.

– Что мы имеем, – Иван Наумович дернул за тесемки; они, вместо того чтобы развязаться, затянулись гладким узлом. Иван Наумович пытался подцепить его, нащупать в нем слабую точку. Папка выскользнула из рук, спикировала на пол. От удара одна из тесемок оторвалась от картонного клапана, папка распахнулась, обнажив содержимое: мертвеца в майке и пижамных штанах в мелкий серый ромбик. Мертвец лежал на асфальте, подложив под щеку левую руку. В отдалении были различимы оштукатуренный фасад дома, шахта подвального этажа, забранная чугунной решеткой, и – в левом углу снимка – палисадник с вторгшейся сбоку в кадр всклокоченной сухой веткой и стена с тем самым прямоугольным пятном, из-за которого, собственно, на место происшествия и был отправлен патруль. Приехав, патруль обнаружил, что происшествий два.