Кто битым жизнью был, тот большего добьется,

Пуд соли съевший, выше ценит мед,

Кто слезы лил, тот искренней смеется,

Кто умирал, тот знает, что живет.

Омар Хайям

Издав небольшое произведение «Курс молодого бойца», по своему дневнику написанное в гремучих и злобных лесах Ярославской области, я получил поддержку близких и незнакомых людей. Понимаю, что моя юность в кирзачах на первом курсе Высшего пограничного военно-политического ордена Октябрьской Революции Краснознамённого училища КГБ СССР имени К.Е. Ворошилова вызовет немало улыбок и воспоминаний у людей, кто прошел суровую армейскую школу.

Мы были молоды и беспечны, хотели любви и еды, но жизнь засунула нас в самую глубокую задницу. Вместо любви мы получали тантрический секс с сержантами, вместо еды – похлебку на комбижире и нескончаемый бег, словно мы были кенийскими спортсменами. Но мы не унывали, приобретали новых друзей и ссорились, учились выживать и убивать. Да, в военном училище именно этому и учат, смеясь над собой и происходящим.

Служба и учеба в пограничном училище – это нескончаемая увлекательная книга. Каждый день можно писать много страниц, ничего не выдумывая и не повторяясь. Вся наша жизнь состояла из забавных случаев и тяжелых испытаний, которые слепились в единый яркий пучок воспоминаний.

Из лысых наивных болванчиков мы постепенно превращались в мужчин, набирали вес, крепчали телом и духом, несмотря на жесточайшие физические нагрузки и незамысловатое питание. Наша кожа дубела, мы твердели, как камни, становясь более выдержанными и выносливыми. СССР полноценно готовило защитников дальних рубежей нашей Родины…

Вернувшись отощалыми, но закаленными воробьями с Полевого учебного центра (ПУЦ), во взводах провели окончательную пертурбацию, и я, к сожалению, был вырван из знакомого коллектива и переведен для прохождения дальнейшей службы и обучения в первый взвод в первое отделение 5 роты 3 батальона. В батальоне было три учебных роты, расположенных на одном этаже, причем у «средней» 6 роты не было своей оружейки и дневального поста, что для армии было нонсенсом.

Отделением командовал сержант Кургин, типичный русский парень, коренастый, со слегка конопатыми покатыми плечами. Кургин отпахал на границе почти два года и поэтому с нескрываемой ненавистью относился к поступившим с гражданки. Многие срочники приезжали в училище просто отдохнуть и закосить перед дембелем, скоротать месяцок в комфортной обстановке без флангов и ночных тревог. Однако некоторым из халявщиков удавалось поступить в училище, несмотря на провальные экзамены.

К какой категории относился сержант Кургин, не знаю, но в училище он поступил. Арифметика его ненависти к нам, желторотикам с гражданки, была понятна: мы все или почти все будем лейтенантами пограничных войск через четыре года. Однако у командиров отделения, сержантов, к этим годам добавляется еще полтора-два года срочной службы. А это кусок юности, отданный Родине в непростых условиях, и поэтому снисхождения от них мы не ждали. Особенно яро они отыгрывались на первых двух курсах, поэтому первый курс между собой мы называли «приказано выжить» …

Считалось, что дедовщины и неуставных взаимоотношений в училище не было. Ну, это как и куда посмотреть. Дедовщина в армии – дело давнее. Она появилась в войсках аж при Петре I. В то время солдаты служили по 25 лет и постоянно воевали. Более опытные военнослужащие обучали новобранцев выжить на войне, не выбирая способов и методов. Дедовщина трансформировалась и менялась, особенно была выражена в СССР в период, когда в армию начали призывать бывших уголовников и при изменении сроков службы. Тогда в один момент оказались служащие, призванные на 5 и на 3 года во флот и 4 и 2 года в сухопутные войска. Последствия понятные.

Да и нас не били бляхами по филейной части и не проводили «разъяснительные» беседы в каптерке, но фактически мы были тощими духами в «нулевых» хэбэшках, которые попали под пресс «официальной дедовщины».

Есть такая увлекательная книжечка, почти бестселлер, утвержденная Указом Президиума Верховного Совета СССР от 30 июля 1975 года, в которой собраны уставы Вооруженных Сил СССР: Внутренней службы, Дисциплинарный, Гарнизонной и караульной службы и Строевой устав. При умелом использовании многочисленных уставов жизнь курсанта можно превратить в испанскую инквизицию. Все зависело от того, какой подход у сержанта к уставу. У нашего сержанта подход был обстоятельный с элементами легкого садизма.

– Ну что, попрыгаем? – бывало, обращался к нам сержант, и мы готовились к тупым тренировкам.

Кургин мог вечерами нас дрессировать, как Куклачев, и мы бегали тощие коты между каптеркой и кубриком, переобуваясь из сапог в тапочки и обратно. Увлеченно и многократно одевались и раздевались в темноте, когда другие отделения уже спали. После бессмысленных тренировок сержант направлял «медлительных» в помощь дневальному драить очки и писсуары, как водится, с зубной щеткой. Вся жизнь казалась катастрофой. Я всматривался в глаза сержанта и пытался найти что-то человеческое, но они были бесцветные и тусклые. Наши отношения с сержантом были похожи на неудачное химическое соединение, похожее на отраву.

В такой жесткой уставной жизни мы приближались к заветной сентябрьской присяге, которая сулила нам долгожданное увольнение…

Присяга, помимо бонуса в виде увольнения, предполагала еще небольшой строевой марш «коробочкой». Взводные офицеры усердствовали перед руководством батальона и училища, проводя многочисленные и искрометные тренировки на плацу.

Наш взводный, старший лейтенант Литвиненко, высокого роста, с орлиным клювом, необычно худой, разговаривая с курсантом, он закладывал руки за спину, качался на каблуках и без всяких эмоций плевался словами сверху вниз. Мне казалось, что его короткие предложения всегда носили пренебрежительный характер. За это мы ему дали нелицеприятную кличку «Клюв».

Будучи высоким нескладным юношей, я особенно страдал на строевых занятиях. Крики взводного, похожие на карканье вороны, «Петрушко, выше ногу!», «Спину ровно!», запомнились на всю жизнь. Обливаясь потом, высоко подняв голову, я «тянул ногу», громко стуча по асфальту тяжелыми сапогами.

– У меня от строевой постоянно мозоли, – говорит курсант Басурин, рассматривая свои покрасневшие пальцы ног. – Как на парад готовимся, сил уже нет!

Но в санчасть никто с мозолями не шел, все хотели уйти в увольнение.

Неожиданная августовская жара нагревала асфальт до состояния раскаленной плиты, скручивала в трубочки листву, сушила горло и губы. Горячая пыль оседала на обмундировании и на лицах. После недели тренировок каждый шаг отдавался болью в ногах и голове. Казалось, что мы испытывали кислородное голодание. Почти все свободное время мы учили текст присяги и готовы были его рассказать при пробуждении ночью.