Юра и был Кириным «мальчиком» – они были вместе уже год, и их отношения каждый день грозили разорваться. Кира, с одной стороны, жестоко (и в большинстве случаев, кажется, безосновательно) ревновала его к «потаскушкам», с другой – бесилась из-за наркотиков. Она постоянно уговаривала его бросить эту херню (бухай как человек, травиться-то зачем!), и он много раз ей обещал, но прежде, чем Кире надоело быть матерью Терезой, прошло еще больше года.
В квартире на Третьей линии я быстро, очень быстро, поняла одну простую вещь: я все ждала наступления взрослой жизни, а она уже вот, тут, ничего больше ждать не нужно, мои одноклассницы уже воспроизводят матрицы взрослых отношений, причем делают это с удовольствием, даже если сами матрицы эти похожи скорее на «Дневники баскетболиста», чем на «Титаник», – и даже именно поэтому. (И да, конечно, все были влюблены в Ди Каприо, и мальчишек это бесило.)
До сих пор моя жизнь – в том числе и даже в первую очередь сексуальная жизнь – была внешним обстоятельством, в котором я каждый раз заново себя обнаруживала. Вот событие, оно получилось случайно, я внутри него и действую прямо здесь и сейчас, в следующий раз я могу в другом событии оказаться или не оказаться, но сам механизм устроения событий был мне внеположен. То, что я поняла, – это что чрезвычайно важно этот механизм приручить. Нужно править коня, а не ждать, когда он сам завезет тебя к заливным лугам наслаждения. Возможно, точнее всего будет сказать так, как сказала бы Кира, – взять пизду в руки.
Смешно сейчас вспоминать, насколько взрослой я чувствовала себя в шестнадцать лет (коротко говоря – абсолютно взрослой, взрослее не бывает), но если задуматься, не так уж это и смешно; бабочка, вылупившаяся из куколки, уже бабочка, а не куколка, даже если прошла только минута, – перед нами работа величественной машины онтогенеза, и смеющийся над ней подобен кролику, смеющемуся в желудке змеи: он, конечно, еще не переварен, но процесс-то уже идет.
Юра показался мне симпатичным и интересным, но представить себя на Кирином месте я не могла, меня пугала разница в опыте – повторяю, мне вовсе не хотелось «научиться чему-то с опытным мужчиной», нет.
Так получилось, что, хотя я с удовольствием тусовалась с Оксаной и Кирой, знакомилась с их друзьями и друзьями их друзей – в основном музыкантами, но были и поэты-художники, а были, конечно, и просто пиздаболы, без претензий (впрочем, пара человек с этого ковчега не совсем сгинули в безвестности), – пила и курила с ними, смотрела, как они принимают наркотики, ходила на концерты и ездила по гостям, я все же из раза в раз уверенно говорила «нет», когда меня пробовали в этой компании поцеловать, или начинали наглаживать повыше коленки, или пивным духом нашептывали в ушко, какая я распрекрасная. Пару раз пришлось слегка, скорее символически, поотбиваться, но в целом люди все были воспитанные (а может, просто ленивые). С другой стороны, и я соблюдала осторожность, никогда в этой компании не напивалась. Возможно, именно поэтому, когда при мне говорят, что изнасилование всегда остается изнасилованием, даже если девушка была в дрова, я согласно киваю головой, но чувствую себя несколько неловко, что ли.
Куда свободнее в этом смысле я чувствовала себя с Дашей – в тот год она познакомилась с ребятами из Консерватории, куда она собиралась поступать, правда, почему-то не с питерскими, пробиралась с ними на концерты, а потом они пили сухое красное на улице. Миша и Олег были первокурсниками, один, кажется, альтист, а другой гобоист, что ли – что Даша нашла в Олеге, не знаю, он был, правда, очень вежливый и скромный, но коротенький и несимпатичный. Миша, напротив, был уверенный в себе, даже нагловатый, небрежный высокий красавец и к тому же носил худи, горчичные джинсы и ослепительно белые кроссовки, которые тогда только входили в моду.
В декабре Даша зазвала меня с ними в Филармонию – помню почему-то до сих пор, что это был Чайковский, которого я никогда особенно не любила. После концерта мы поехали к ним на проспект Ветеранов, купили в магазине четыре бутылки – это была дешевая кислятина типа кюве дю пап, но по какому-то негласному соглашению считалось, что мы покупаем очень хорошее французское вино – и пробрались в общагу. Способов пробраться в общагу было множество, я не описываю их только потому, что это отдельный жанр – для встречи выпускников, но, безусловно, само это приключение добавляло нам каждый раз азарта и возбуждения, превращало обычную попойку в движение духа, если вы понимаете, о чем я.
Мы исключительно быстро напились, и Даша с Олегом куда-то исчезли, а Миша потащил меня танцевать. Протанцевали мы недолго. Я положила руку ему на живот и впервые в жизни нащупала выдающуюся наружную косую мышцу – исключительная особенность тренированного мужского тела. Я до сих пор неравнодушна к этой мышце, а тогда я просто взбесилась от нее. Мы стали целоваться – очень агрессивно, кусая друг друга и сталкиваясь зубами. Миша был уверен в себе, как покупатель в супермаркете (они тогда только стали появляться), – его рука тут же очутилась у меня в трусах. Я опешила от такой наглости и вытащила его ладонь. Так повторилось несколько раз. Потом Миша повалил меня на кровать. Ему удалось стянуть с меня джинсы до колен, он делал это, не прекращая целовать и покусывать меня, все молча, гладил мой лобок и, наконец, стал расстегивать и стягивать собственные джинсы. До меня вдруг дошло, что он вот прямо сейчас, без всяких промедлений намерен заняться со мной самым настоящим сексом, и все мое возбуждение тут же как рукой сняло. Я оттолкнула его, натянула джинсы и сказала что-то вроде «нет, я не могу». Возможно, на этом дело и не закончилось бы, но через секунду в комнату вернулись Даша с Олегом, так что я быстро оделась и ушла.
Миша, насколько я могу судить, всерьез на меня обиделся. По крайней мере, Даша перестала звать меня с ними на концерты и как-то по-детски терялась объяснить почему. Я давала понять, что объяснений не нужно.
Еще раз я встретилась с Мишей примерно через год. Даша опять зазвала меня к ним в общагу, и в этот раз все было куда как серьезнее. Мальчишки приготовили что-то вроде ужина – кажется, это были жареные пельмени, – мы ели и пили, смеялись и фотографировались и в конце концов оказались на кроватях. Даша с Олегом стали целоваться, и мы с Мишей тоже. Все происходило в полной тишине, Даша с Олегом раздевали друг друга, смотрели на нас, а мы смотрели на них. Все это мне не нравилось, было глупо и противно, но остановиться было невозможно. Они лежали уже почти совсем голые и готовились начинать, Миша настойчиво раздевал меня, я не давала снять с себя лифчик. Я смотрела на Дашу с Олегом. Они уже вовсю трахались, и Даша смотрела в мою сторону расфокусированным взглядом. Я пыталась выбраться из-под Миши, он прижимал меня к кровати, держал руки, будто бы в шутку, и, наконец, стал уговаривать меня. Его голос балансировал на грани шепота и сдавленного крика и был довольно злой: ну что ты ломаешься, опять ломаешься! ты такая классная, я давно хочу тебя, правда, очень хочу, давай, давай! – похоже, что этот голос немного отрезвил меня, я сильно царапнула его, оттолкнула и как была выскочила в коридор. Он вышел вслед за мной, уговаривал вернуться и потом злой как черт ушел в комнату. Я еще минут двадцать ждала Дашу, чтобы она вынесла мне вещи.
Помню смешанные чувства, которые я испытывала, замерзая в этом грязном, освещенном бледными лампами коридоре. Меня постепенно отпускало, волнами накатывало и отступало отвращение, вместе с тем я была довольна тем, что, так легко отделавшись, получила такой необыкновенный опыт – почти группового секса, – и еще я как будто нащупывала в себе вспухающий прыщик, чувство, в котором отвращение смешивается с болезненным наслаждением. Думаю, что я не дала Мише именно потому, что сама эта ситуация опять была внешним, помимо меня сложившимся обстоятельством, к которому я не имела отношения. Не в том дело, что Даша рассчитывала или даже в той или иной форме пообещала Мише меня под него подложить – это я как раз легко могу представить, вполне невинно: а что там твоя подружка-ломака, приводи, хватит ей уже или, например, ну что ж вы, мальчики, девочка страдает, а вам лишь бы бухать, – я говорю о более широком обстоятельстве, про которое, когда хотят его обозначить, говорят: это жизнь. Я чувствовала себя объектом этакой big game, и поэтому мне было некомфортно.
