– Подумайте сутки, а лучше трое. Пообщайтесь с кем-то, кто в состоянии сказать вам, что вы творите несуразное, мочитесь, так сказать, против ветра и слишком много на себя берете. Имеется у вас такой человек?

– Да, – отвечаю я. – Такие люди у меня имеются. У вас тоже?

Доктор Сол едва улыбается.

– Очень мало. Вы вообще его любите?

– Что, простите?

– Любовь, – повторяет доктор Сол. – Вы любите Генри Скиннера?

– Это что, обязательное условие?

Доктор Сол медленно качает головой.

– Нет. Просто любовь все усложняет.

Я была бы не в своем уме, если б все еще продолжала любить его. Я была не нужна Генри для жизни, но чтобы управиться со смертью, я, значит, самое то. Люблю? Я не настолько чокнутая. Нет.

Нужно выпить виски.

– Заботиться о человеке, находящемся в коме, – это как вступать в брак с тем, кто никогда не скажет, что любит вас, – говорит доктор Сол уже спокойнее, – а вы, несмотря на это, должны отдавать ему все свое расположение и силы. Всю любовь, если вы ее испытываете. И никакого хеппи-энда. Вы проведете большую часть вашей жизни с тем, кого никогда не будет рядом.

Вот так, да?

Ничего особенного.

С Генри-то я к такому привыкла.

Доктор Сол откидывается на спинку своего кресла. Я скатываю в трубочку документы о назначении меня ответственным лицом за жизнь Генри и неподписанный договор, скатываю плотно и туго.

Вот где я оказалась, и все, что я планировала делать еще три недели назад, потеряло силу. Генри врывается в мои будни разрушительной торпедой. Выхода нет. Сэм смотрит на меня, в его взгляде все: надежда, страх, доверие и сосредоточенная решительность. Он уставился на меня так, будто взглядом может заставить меня принять решение.

Нет-нет… Так не пойдет. Я не хочу больше подсаживаться на этот наркотик. Ведь я была наркоманкой. Я любила Генри именно как наркоманка. Как одержимая. Во мне просыпается дикий зверь, которого я изморила голодом, чтобы приручить. Но он проснулся.

«Ну давай же, – рычит он, – давай попрыгаем!»

Все эти ночи! Их будут сотни.

Все эти слезы! Их будут сотни тысяч.

Бесконечно убегать от мужчин, чей силуэт или походка напоминает Генри, от мужчин, которые используют его туалетную воду, которых тоже зовут Генри, или от тех, что любят певиц Заз и Эми Вайнхаус и Боба Марли.

Столько моментов, когда я не хотела, но думала о нем.

Покинутая страна воспоминаний.

Мой любимый зверь объявляет все эти страдания несущественными.

«Ну давай же, – рычит он, – давай любить!»

Нет.

НЕТ!

– Я иду к твоему отцу. Пойдем вместе? – спрашивает меня Эдди.

Ее голос дрожит где-то между красной яростью и изголодавшейся тоской, прозрачно-голубой, одновременно по щеке катится светло-серебристая слеза. Она поспешно стирает ее тыльной стороной ладони, отчего на лице и на пальцах остается черная полоска. По другой щеке уже катится вторая слеза. Из этих светлых глаз сейчас струится зимнее море. Ее пение до сих пор не стихло, оно продолжает звучать у меня в голове. Я представляю, что и отцу она могла вот так что-то напевать.

Мой отец. И она.

Кажется, она знает все, а я – ничего. Я хочу задать ей тысячу вопросов, но в действительности – один-единственный: говорил ли он ей когда-нибудь обо мне?

Когда он умирал, то посмотрел на меня, и я узнал его раз и навсегда. Я увидел годы, омраченные тенью, увидел где-то глубоко-глубоко теплоту и доброту и почувствовал, что он меня знает.

Мы воссоединились.

Может быть, я все это придумал. Раньше я воображал себе невидимых друзей.

Ну как раньше – всего несколько месяцев назад. «Рациональность не относится к сильным сторонам твоего мозга, mon ami», – сказал бы Скотт.

– Нет, я не пойду, мне… – Я подыскиваю отговорку. Все смешалось в голове. Все во мне горит и кровоточит, но вместе с тем немеет и цепенеет, будто в кабинете доктора Сола одновременно шел снег и палило солнце.

Осознание того, что Эдди сейчас уйдет, причиняет боль.

То, что она, возможно, любит моего отца, тоже причиняет боль.

То, что она, возможно, не любит его, – тоже, но по-другому.

Слезы омыли глаза Эдди.

– Хорошо. Пусть так. Мы вряд ли понадобимся в интенсивной терапии. Твоя мама заберет тебя?

– Да, конечно, – вру я.

И Эдди отвечает:

– Хорошо. Мне было бы не по себе, если бы ты сейчас остался один. Правда, Сэмюэль.

Она смотрит на меня. Тяжело смотреть в эти глаза и врать.

– Ты мог бы поехать со мной в издательство, а потом я отвезла бы тебя домой. Читаешь фантастику?

– Фэнтези? – переспрашиваю я и мотаю головой.

– Не фэнтези. Фантастика. Расширенная реальность, так сказать. Фэнтези – это истории, где присутствует сверхъестественное, например эльфы, вампиры или орки, Фалькор, Гэндальф, гаргульи, ведьмы. Фантастика ближе к реальности. – Она говорит, и ее голос постепенно из красного становится зеленым. – Фантасты рассказывают о том, что теоретически могло бы произойти, о разрывах пространственно-временного континуума, о путешествиях во времени. Назад в будущее и все в этом духе. Фантастика – это reality crash, столкновение реальностей. Так называется и мое издательство. Итак, ты читаешь фантастику?

Я киваю. И вслушиваюсь в ее слова. Издательство. Домой. Фантастика. Столкновение реальностей. Речь о совершенно ином мире, и этот мир просто врезается в мой. Мы как две книги на одной полке во время пожара – обложки плавятся, и наши буквы перемешиваются. Не имею ни малейшего представления, что скажет Скотт по этому поводу. Может быть: «Марти Макфлай[11] встречает Элизабет Беннет?»[12]

Подъехал просторный больничный лифт, двери разъехались, и Эдди одной ногой ступает внутрь. Останавливается.

Если я поеду с ней, она захочет дождаться приезда моей мамы. Но мама не приедет. Потому что не знает, что я тут. И не должна узнать. По крайней мере, пока.

Двери начинают закрываться, Эдди придерживает их локтем, лифт снова открывается.

– Сэм. А почему твоя мама не пришла сегодня с тобой?

– Ей… ей нужно было к зубному с моим братом Малкольмом. – Мой голос такой пронзительно-белый, каким только может быть голос лгуна. – Ему страшно одному, а мне, ну, я…

– А тебе не страшно.

Я киваю. Пожалуйста, пусть прямо сейчас разверзнется пол и я провалюсь на этом самом месте.

– Я… Мне нужно еще раз помыть руки, – мямлю я.

Эдди задумчиво смотрит на меня. Потом наконец заходит в лифт. Пока двери медленно закрываются, Эдди поднимает правую руку. Разводит пальцы в разные стороны: указательный и средний – в одну, безымянный и мизинец – в другую. Вулканский салют мистера Спока[13].

Я машинально отвечаю на ее приветствие, и, когда она исчезает в лифте, я все еще стою с поднятой рукой, как последний трекки[14], забытый в Дромедарской туманности, и лишь спустя, кажется, тысячу лет начинаю жать на кнопку, чтобы снова вызвать лифт.

Она сидит, склонившись над книгой, в которой спокойно делает какие-то пометки ручкой. Она еще не заметила меня, и я мог бы уйти. Вероятно, так было бы лучше всего, но как сказал бы Скотт le Brainman: «Ты не можешь игнорировать, что существуют другие жизни, которые ты мог бы прожить. Их разделяют лишь полминуты и школьный выговор».

Она поднимает голову, когда я осторожно стучу в окошко сестринской.

– Эй, привет! Привет, юный незнакомец.

– Здравствуйте, миссис… – Я быстро читаю имя, оно вышито прописными буквами на кармане темно-фиолетового сестринского халата.

– Здравствуйте, сестра Марион.

Она кладет закладку в книгу и захлопывает ее. На корешке написано: Мэдлин Зайдлер.

– А тебя как зовут?