Но всегда все выдерживал. Всегда.

Отец улыбается и проходит в дверь.

Мало, мой дедуля, наверняка будет сидеть за маленьким деревянным столиком у камина и читать стихи, время от времени цитируя их, или Пруста. Отец Иван непременно будет что-то мастерить в другом углу комнаты: рамы для картин из обломков, подобранных на берегу, или лампу, ширму из бретонских питейных чаш, подставку из узловатого корня орешника. Отец будет язвительно комментировать дедушкины цитаты или молчать, целиком и полностью отдавшись процессу перевоплощения одной вещи в другую. В этом он всегда был хорош, в преобразовании вещей. Мой отец разбирается в вещах.

В людях – никогда.

Дверь открывается для меня. За ней все будет кончено. Все тяготы. Муки. Уйдет любая боль. Грусть. Любые утраты, унижения. Все страхи. Все…

Улыбка Эдди.

То, как она смотрит на меня, когда думает, что я еще сплю и не замечаю ее взгляда.

Эдди. Любовь моей непрожитой жизни. Мать моих нерожденных детей.

– Генри? – спрашивает отец дружески, его голова вновь появилась в проеме голубой двери. – Идешь?

«Вернись!» – шепчет мягкий ветерок, который вдруг становится ощутимым. Он дует откуда-то с моря, не имеющего берегов, с моря, под серой стекловидной поверхностью которого вертикально парят фигуры с открытыми глазами, и кажется, будто они спят и им снятся сны и они не замечают, где находятся.

Вернуться? Куда вернуться?

Я стою. Прислушиваюсь.

Сэм. Его большой пальчик зажат в кулачке, когда он спит.

Порыв ветра приоткрывает дверь чуть шире, совсем чуть-чуть. Не огонь ли в камине там мелькает? Не дедушка ли Мало там читает вполголоса бретонскую сказку, marvailhoù, старую оккультную историю о пространстве между мирами?

Возможно, сейчас он как раз читает мою историю, возможно, все мы лишь истории, которые сейчас кто-то читает и, возможно, тем самым не дает нам окончательно угаснуть.

Тут у меня мелькает воспоминание о некоем монахе, который постоянно читал где-то в горах между Австрией и Италией, он читал каждый день с утра до вечера, желая поддержать жизнь в людях из его историй.

Отец с тревогой смотрит на меня.

– Генри, пожалуйста. Нехорошо так долго медлить. Дверь не будет открыта вечно.

Что же теперь, что меня так держит?

– Генри, прошу тебя. Так не пойдет. Ты не должен застрять между.

Между? Что это значит? Где это, между?

Отец смотрит на меня, как прежде, будто хочет сказать: «Ты разве все пропустил? Разве не слушал Мало, когда он рассказывал тебе о сущности моря?

Владычице моря известны все берега, и она охраняет умерших, которые садятся в лодки и отправляются в плавание с острова Сен и плывут, пока не найдут те острова, которые не отмечены ни на одной карте мира. Владычица моря – возлюбленная времени. Они произвели на свет смерть, грезы и людей – все это их создания».

– При переходах можно запросто потеряться. Давай, Генри! Прошу тебя. Не дай мне тебя снова потерять.

Ему потерять меня? Как так? Это я потерял его.

Неожиданно дверь с силой захлопывается, вновь медленно приотворяется и со стуком закрывается опять, открывается и закрывается, снова и снова. Удары ужасно громкие. Они грозят, они убеждают: «Лучше поторопись!»

Когда дверь открывается, это как просьба. Соблазн. Сладкое притяжение, приглашение забиться в самый отрадный, согретый солнцем уголок Тай Керка, в тихую гавань безопасности и уверенности, сдобренную отцовским бормотанием, тихим смехом Мало над своей книгой, сопением во сне собаки, мурлыканьем кошки, треском огня в камине. Все будет хорошо. Навсегда.

И все же я не двигаюсь с места. Не знаю, откуда у меня берутся силы противостоять этому искушению.

Отец смотрит на меня, говорит с любовью: «Эх, Генри, ведь все закончилось. Посмотри!»

Он делает какой-то жест рукой в моем направлении. И в один миг меня накрывает волна переживаний, таких интенсивных, что они проникают в каждую клеточку моего тела. Волна такая всеобъемлющая и большая, что она захлестывает меня, я наполняюсь картинами, чувствами и знаниями.

И тут я прозреваю. Теперь я все вижу.

Я вижу, о чем больше всего сожалеешь, когда умираешь и истекают твои последние секунды, когда уже ничего, абсолютно ничего нельзя наверстать.

Я вижу это, и все так логично.

Как глупо человечество, что оно об этом забывает, снова и снова, от одной смерти к другой и от одной жизни к другой! Я тоже все забыл. Более того: всегда, когда мне выпадал шанс пробиться к центру своей жизни, я отступал.

– Твое время истекло, Генри. Отпусти себя!

Конечно. Именно этого и заслужило мое существование – отпустить и забыть, ведь это была не жизнь.

Что бы я отдал за то, чтобы не медлить, когда нужно было прыгнуть, не убегать, когда нужно было остаться, и не молчать, когда нужно было сказать!

Нечто во мне самом поразило меня.

Медленно, шаг за шагом, я отступаю к маленькой синей лодочке.

Отец стоит неподвижно на берегу, руки бессильно опущены, в его значительном, спокойном морском лице – безграничная печаль.

– Генри! Нельзя просто так вернуться. Ты потеряешься между. Между всем, понимаешь?

Не знаю, что он имеет в виду, говоря «между всем». Я не чувствую под ногами песок, я вообще ничего больше не чувствую. Даже когда толкаю лодку в море, кажется, будто я делаю это не усилием мышц, а лодка движется просто по моему желанию.

Отец опускается на песок. Его взгляд неотрывно устремлен на меня. Он заламывает руки в отчаянии.

Я нерешительно сажусь в лодку и беру весла.

Море хочет выбить их из рук, я хватаюсь за них крепче.

– Будь осторожен! Не выходи из лодки и избегай бурь! – кричит отец мне вслед. – А если угодишь в воду ночью, то…

Слов теперь не разобрать, ведь море умирающих уже подхватило меня и плавно понесло прочь.

Я делаю несколько гребков веслами, они дрожат, сопротивляются, но, когда, несмотря на рокочущие пенящиеся волны, я начинаю работать ими все энергичнее, весла начинают слушаться.

Не знаю, кому молиться, чтобы мне позволили вернуться. Пусть даже на секунду, только чтобы открыть глаза и увидеть Эдди. Хочу, чтобы лицо Эдди стало последним, что я увижу в своей жизни, прежде чем закрою глаза навсегда. И Сэма, хочу ему сказать, что я бы пришел. Я бы обязательно пришел.

Остров с открытой дверью – он уже исчезает в мерцающей синеве за горизонтом.

Я оборачиваюсь и вижу рифы, их гранитные глыбы, как черные кулаки, возвышаются над волнами. На одном из отдаленных валунов, похожем на кита, видна ссутулившаяся фигурка. Кажется, это девочка с длинными светлыми волосами, она просто сидит и смотрит на море.

– Привет! – кричу я.

Девочка даже не глядит в мою сторону.

Я не вижу берега. Нигде.

В направлении, откуда я плыву, одно лишь небо, голубое и ласковое, но за спиной у меня сгущается тьма, образуя мрачные нагромождения облаков. Гремит гром, и чем дольше я всматриваюсь, тем с большей уверенностью могу сказать: там волны обо что-то разбиваются.

Там! Я приставляю руку ко лбу, затеняя глаза. Точно, вон там!

Невидимые скалы, на них волны вздымаются в молочно-белой пене, отступают на дно и скалы, и исчезают, и снова бросаются на незримую преграду.

Море бушует.

Все скалистое побережье, стеклянный вал. А там…

Туман?

Я берусь за весла.

Нужно забрать девочку, подумалось мне, но когда я смотрю на утес-кит, там уже никого нет.

Под носом синей лодки чувствуется усиливающееся движение воды. Течение меняет направление. Отлив.

Рокот воды нарастает, как будто море превращается в один гигантский водопад и обрушивается с высоты тысячи метров в грохочущую черную бездну.

Я разворачиваю синюю лодку.

Волны, вздымающиеся, словно горы, будто многоэтажные дома, на границе они изнуряются, ломаются и спадают. Теперь я вижу нечто вроде норы или трубы, о которую разбиваются волны, она не из стекла, но наполнена туманом и тьмой.