Передо мной вырастает стена спин.
За ней я чувствую своего отца: кажется, будто он пробивается через все эти круги, мчится сквозь все сферы жизни. Кому, сон, измененное состояние сознания – прямо к центру, к бодрствованию, и будто за ним по пятам следует мрак, такой плотный, что уже окутывает его и тащит назад.
Я ощущаю его так ясно, как никогда прежде.
– Папа!
– Желудочковая тахикардия, – говорит кто-то, – пульса нет.
Руки вокруг тянутся к шприцам, канюлям, зондам, трубкам.
– Дефибрилляция, триста шестьдесят.
В этот момент голубые глаза электродов на груди отца дополняются еще одним красным глазом.
– Доктор Сол? Мерцание желудочков!
– Спокойствие, ребятки, спокойствие. Уровень глюкозы?
– Три, два, один.
Гудение, звук удара, похожий на столкновение двух машин.
Мрак рассеивается, будто черный дым.
Вот теперь мой отец с нами. По-настоящему и полностью С НАМИ!
Маяки. Бомбы. Молочник – эти картины мелькают передо мной. Не знаю, откуда они берутся. Хотя нет. Вру. Знаю. Но не могу понять. Я вижу тени, окружающие отца, его мужество и отчаяние. И картины, которые переполняют его.
– Массаж сердца: тридцать компрессий, два вдоха.
Две руки, одна на другой, давят на грудную клетку отца. Звук ломающегося спагетти.
– Остановка сердца.
Вот – брешь между халатами.
У отца открыты глаза! Он видит меня. Он смотрит на меня!
– Папа, – шепчу я.
Ему стоит невероятных усилий смотреть на меня.
Взгляд отца становится тверже, да, кажется, он просыпается. Он возвращается, возвращается!
Он смотрит на меня, в его глазах один-единственный вопрос.
– Спокойствие, спокойствие. Средняя гипотермия. Время, пожалуйста.
– Пять секунд, доктор Сол.
Оглушающий звук, высокий и резкий.
– Адреналин.
– Семь.
– Уведите мальчишку.
– Восемь, девять…
Так тихо, тихо. До крика…
Он смотрит на меня, но его присутствие все менее ощутимо, оно растворяется, и отец выглядит таким грустным, таким бесконечно грустным и…
– Готовим антиаритмическое средство, амиодарон, и быстро. Уже одиннадцать, я не хочу, чтобы он тут умер, понятно?! И пожалуйста, уведите парня, он все время кричит!
– Идем!
Кто-то берет меня за руку, чей-то голос, спокойный, темный и уверенный, как темно-зеленая восьмерка, произносит: «Сэм, он не умрет, этого не случится, слышишь? Он не умрет – не сумеет, разучился много лет назад. Сэм! Пойдем! Идем со мной!»
Резкий звук, который все сгущался и стал моим собственным криком, делится на слова: «Нет! Нет! Нет!» – превращается в ярость, злость на отца и ненависть ко всем врачам, которые всё делают не так, всё!
Потом ощущение падения, падения, падения.
И вот эта незнакомая женщина со светлыми глазами, как у волчицы, она просто рядом, и она подхватывает меня до того, как я разобьюсь.
ГЕНРИ
Я падаю.
Потом вижу собственную тень на асфальте, которая невероятно быстро идет мне навстречу.
Треск яичной скорлупы при ударе о край фарфоровой чашки.
Я падаю, падаю уже в тысячный раз. Что-то смотрит на меня, пока я падаю. Кажется, оно внимательно рассматривает меня, открывается мне, как пасть, огромная, распахнутая пасть. И вот море разверзается и поглощает меня.
Но потом меня выталкивает на поверхность.
Меня вытаскивают из черного омута, будто рыбу, пойманную на удочку, рыбацкий крючок прочно засел в моем сердце и тащит меня наружу.
Я с трудом поднимаюсь из пучины к яркому свету…
– Адреналин.
– Семь.
– Уведите мальчишку!
…чтобы потерять равновесие. Я поднимаю руки, но кажется, рук у меня нет. Я хочу отцепить крючок и тут вижу мальчика, который смотрит на меня, его взгляд держит меня.
– Папа, – говорит он.
– Восемь, девять, десять, – доносится чей-то голос.
Над этим крик.
Вижу люминесцентные трубки за пульсирующими лампочками.
Вижу халаты и трубки, слышу звуки приборов и чувствую твердую поверхность каталки.
Я… здесь!
Пожалуйста, хочу я сказать, я здесь!
Никто не замечает меня.
Только мой сын.
Кто-то держит меня за руку, и я узнаю форму пальцев, мягкость кожи, упругость плоти под ней. Я знаю эту руку, это рука… Эдди!
Держи меня, Эдди! Я не хочу умирать, прошу тебя, не отпускай меня!
Потом я вижу себя самого.
Я вижу себя в отражении металлической штанги, на которой висят две капельницы. Вижу свое лицо, оно перекошено, голова разбита. Вижу, как мой взгляд стекленеет, становится безучастным и жестким, и я ухожу в себя, исчезаю в глубине.
Эдди! Держи меня! Не отпускай!
Она крепко держит меня, я хочу подтянуться обратно, к ее руке, в палату, в жизнь, но у меня нет сил.
Потом происходит нечто непостижимое.
Ее рука отпускает меня!
И я падаю в бездонное.
И надо мной, далеко-далеко наверху, что-то смыкается. Огромная пластина, похожая на тонированное оконное стекло, в то время как я все тону и тону, теряюсь в себе самом. Эта преграда покрывает все, море затягивается темным, прочным, непроницаемым слоем льда или стекла, который отрезает меня от мира.
Кажется, она все выше и выше, а я скольжу все дальше вглубь, исчезают цвета, звуки, запахи.
Безмолвное отсутствие всего живого в этом… антимире.
Эдди не любит меня больше.
Она не любит меня больше, плачет мое сердце, которое уже не бьется.
ЭДДИ
Доктор Сол выставил нас.
– Отведите их в часовню! – велел он.
Вот мы и сидим тут, в самом спокойном больничном помещении. Здесь тихо, как на морском дне.
Мальчик съежился в моих руках, глаза закрыты, большие пальцы теребят указательные, он без устали повторяет это движение и что-то шепчет.
Я держу его – такое чувство, будто его голова и мои руки созданы друг для друга.
Хочу сказать ему, что его отец сжал мне руку перед тем, как я отпустила его, чтобы подхватить его сына.
Сейчас скажу ему об этом. Сейчас.
Его зовут Сэм. Он сын Генри.
У Генри есть сын.
Я держу его, сына Генри, из жизни, о которой я ничего не знаю. Меня переполняет ощущение чуда, такое же чувство возникает, когда я беру на руки новорожденных деток друзей или коллег из издательства. Ощущение чуда оттого, что появилась такая маленькая, полная сил жизнь. В подобные моменты всегда понимаешь, что хоть это существо и крохотное, но абсолютно полноценное.
Сэм что-то шепчет, снова и снова, и наконец я разбираю, о чем он просит: «Вернись!»
Я присоединяюсь, сначала беззвучно, потом тоже начинаю шептать:
– Вернись!
Мы просим, пока наши слова не начинают звучать в унисон, мы обращаемся к нашим отцам:
– Вернись! Вернись!
ЭДДИ
Я закрываю глаза и прижимаю мальчишку к себе еще крепче.
«Папа, – думаю я, – помоги мне!»
В этот раз я не подавляю ощущения, будто его руки лежат у меня на плечах. Как той ночью, когда он ушел из этого мира.
Когда он умер. Называй вещи своими именами, Эдвинна. Это смерть! А не уход. Уход подразумевает возможность вернуться, а он не вернется. Его нет. И не будет. До конца твоей жизни. И что бы тебе там ни почудилось, исходи из того, что это не может быть правдой! Его нет. И это навсегда.
И в одну секунду возвращается боль, оттого что я никогда больше не услышу отца по-настоящему, разве что в собственных воспоминаниях. А воспоминания об отце, о его голосе, запахе, звуке его шагов по асфальту подобны угасающим звездам.
Из груди Сэма вырываются рыдания.
Я ощущаю на плечах руки отца. Слышу его голос из темноты.
– Эдди, солнышко, ну-ну, тихо, иди сюда! Иди ко мне и послушай. Слышишь меня?
Он всегда так говорил, когда я просыпалась посреди ночи, корчась от страха. А потом что-то пел. Пел все, что вспоминалось: иногда какой-нибудь стих, попавший ему на глаза в книге, забытой на маяке (одном из тех, за которыми он следил по долгу службы), иногда он просто напевал что взбредет в голову, мелодии без слов, из одних звуков.
