Каждый божий день недосып и нервное напряжение накапливались. И однажды, когда все это наконец достигло критической массы, у доктора элементарно сдали нервы. Причем, как и следовало ожидать, «рвануло» по поводу того вопроса, где его успехи выглядели пока скромнее всего. Вернее, их вообще не было. Даже не намечалось.
Это случилось через двое суток после приснопамятного разговора о катерах, моторах и новых линкорах. Во время очередной «беседы без свидетелей» в Александровском дворце Царского Села хронически не выспавшийся Вадик по просьбе августейшего собеседника излагал подробности того, что случилось в итоге трагического развития Русско-японской войны в нашем мире. И как хорошо бы до этого не допустить.
Пока он ухитрялся оберегать психику царя от мрачных подробностей драмы в подвале Ипатьевского дома, считая, что довольно того, что его величество понимает, что ТАМ он кончил плохо. По умолчанию…
Отдохнувший и погулявший с утра по подсыхающему парку Николай, как всегда, очень внимательно и почти не перебивая выслушивал Вадиковы эмоциональные воспоминания о будущем. Но когда Банщиков попытался заострить ситуацию на том, что вся эта череда бед была предопределена кризисом государственной системы управления, царь, слегка приподняв бровь, что говорило о легкой степени раздражения, стал неторопливо излагать, что с этим следует делать. Ни на йоту при этом не изменив ни одного своего решения по сравнению с известной Вадику историей, поскольку в основе всех этих рассуждений лежало одно: принцип незыблемости абсолютной монархии и ее государственных институтов.
Конечно, Вадим был готов к тому, что не следует ожидать вольтерьянства от человека, воспитанного не только своим отцом, прямо завещавшим ему хранить самодержавие как главное достижение российского национального пути, но и полностью солидарным в этом вопросе с Александром III Победоносцевым. Поэтому он старался расшатывать «больной зуб» потихоньку, исподволь подбрасывая Николаю факты, которые, по идее, сами должны были навести царя на очевидные выводы…
Но не тут-то было! Монарх оставался убежденным монархистом.
И вот, в этот прекрасный апрельский день – а день и в самом деле был замечательный: солнце щедро заливало все вокруг, щебетали устраивающиеся на гнездах птицы, пьянящие ароматы распускавшихся садов наполняли воздух, – терпение собеседника императора, далеко, кстати, не самая ярко выраженная черта в характере Вадика, иссякло.
Схватив со стола хрустальную пепельницу, он от всей души швырнул ее в стену. Ярко блеснувшие осколки дробью протрещали по паркету, вылетели в распахнутое окно… После этого в наступившей мертвой тишине раздался странно шипящий голос Банщикова. У него вместе с крышей сорвало и все предохранительные клапаны, которые до сих пор охраняли самодержца от самых неприятных для Николая моментов из истории будущего.
– Ваше пока еще величество, вы можете делать все, что вам захочется, но когда вы это делали в моем мире, то очень плохо кончили. И не только вы, всей вашей семье пришлось расплачиваться за вашу полную неспособность управлять Россией в критический момент. Вы помните, я вам говорил, что ваш сын дожил только до тринадцати лет? Знаете почему? Думаете, дело в тяжкой наследственной болезни? Нет… Просто те самые революционеры, которых вы всерьез не воспринимаете и планируете разогнать одним полком гвардии, в семнадцатом году придя к власти, расстреляли не только вас, но и всю вашу семью.
На Николая, который искренне любил своих дочерей и жену, было больно смотреть. В одно мгновение из уверенного в себе человека и государя крупнейшей в мире страны он превратился в жалкую жертву своего самого страшного кошмара. Но Вадик, намертво закусив удила, больше не намеревался щадить чувства и самолюбие самодержца.
– В подвале дома инженера Ипатьева в Екатеринбурге в вас и ваших домочадцев сначала выпустят по барабану из револьвера. Потом тех, кто будет еще жив – от корсетов дочерей пули из наганов будут рикошетить – добьют штыками…
– Прекратите, – слабо прошептал Николай.
Но Вадик уже не слышал ничего, его понесло.
– Чтобы тела не опознали, на лицо каждого выльют по банке кислоты, а сами лица разобьют прикладами винтовок…
– Пожалуйста, перестаньте, – тщетно взмолился Николай.
– Останки будут сначала сброшены убийцами в шахту в тайге, а потом, чтоб следов не нашли, они примут решение их вытащить и сжечь. Но по дороге авто поломается, и трупы просто посекут на куски шашками, после чего зароют в придорожной яме, где их и обнаружат только в девяностые годы. А сама Россия, проиграв германцам гораздо более серьезную войну, чем Русско-японская, на пять лет скатится в резню братоубийственной гражданской…
Да, государь. Не супостат чужеземный угробит Россию! Не новый Батыга, не Великий магистр меченосцев или чудовище-корсиканец. Сами! Брат на брата пойдет! Сын на отца… Но это будет еще не конец… За сорок лет после тех дней почти сорок миллионов наших соотечественников погибнут насильственной смертью. СОРОК МИЛЛИОНОВ. Истребляя сами себя и погибая в бессмысленных, навязанных им войнах. И истоком этого безумного, кровавого потока явится ваше, Николай Александрович Романов, царствование…
– Хватит… – уже не шептал, а почти хрипел Николай.
– Но почему? Вы можете даже порадоваться: вас потом канонизирует церковь, и станете вы святым великомучеником и страстотерпцем, – с убийственно злым сарказмом продолжал крушить хрустальные замки царя Вадик. – Иконы с ликом вашим писать будут. За такое и всю семью возвести на эшафот не жалко, не так ли, ваше величество? Оно того уж точно стоит…
– Не надо, пожалуйста, не надо! – самодержца била первая в зрелом возрасте истерика.
– Не надо? Так а я-то тут при чем? – искренне удивился Вадик. – Я-то ничего, что к этому привело, не сделал. Меня тогда вообще не было. Не родился я. Даже родители моих бабушек и дедов еще не встретились… Вас, Николай Александрович, простите, в МОЕМ (выделил голосом Вадик) мире не поддержал НИКТО. Вы умудрились, пытаясь угодить всем, наступить на мозоль каждому. Даже часть дворянства и малограмотные крестьяне, которые сейчас хоть и собираются жечь помещиков, но на вас лично молиться готовы, через тринадцать лет пойдут против вас. И при известии о вашей гибели больше злорадствовать будут, чем горевать… Вы хотите повторения этой истории? Хотите? Тогда можете спокойно продолжать в том же духе. Ну, а я, пожалуй, перееду. Да, хоть в эту… в Новую Зеландию, что ли. Там-то в ближайшие лет сто будет тихо, на мой век хватит.
– Господи… – Николай, тяжело дыша, расстегнул ворот, сжав в дрожащих пальцах свой нательный крестик. Взгляд его бесцельно блуждал, не задерживаясь ни на чем, – Господи, спаси и помилуй… Какой ужас… Грешен я… И девочек… Как же… кто же… КТО?!
Наконец взгляд его начал приобретать осмысленное выражение, рука, сжимавшая крест, перестала трястись. И взгляд этот сфокусировался на лице Вадима, пригвождая к месту…
«Все. Шлиссельбург. Или виселица… Сразу. А может, тут, в парке, и закопают… Какая, на фиг, Новая Зеландия! Доигрался. Приплыли… Может, в окно? Хоть какой-то шанс…» – пронеслась в голове у Банщикова шальная мысль.
– Вадим… Миша… Можно ли еще что-то изменить? Как ты думаешь? Ты сам веришь? С этим… Ведь если все это в вашем мире уже было… Может, так свыше и предопределено? – хриплым и каким-то чужим голосом проговорил, наконец, Николай.
Отлегло… И снова кровь в виски!
– Хрена лысого что-то вообще может быть предопределено! – грохнул по столу кулаком лекарь Вадик (или Михаил – он уже и сам запутался). – У нас и «Варяг» не прорвался, и Макаров на «Петропавловске» погиб 31 марта. На мине он должен был три недели назад взорваться. А тут – все это уже пошло по-другому! Сами же третьего дни говорили, что верите в то, что Господь вам теперь помогает.
– Так, может, тогда и подвала этого Ипатьевского монастыря не будет, если все пошло по-другому? Уже с вашего появления здесь? – встрепенулся Николай.