— Сейчас, если ты не решишь, если ты не скажешь, я уйду и никогда больше ты меня не увидишь.

Как если бы бомбардировщик летел в свободном падении, уже все быстрее и быстрее, все ближе и ближе земля, но вот его выруливают, возвращая под контроль.

— Зачем ты так говоришь…

Писатель выпил залпом вино, встал и, не глядя на певицу, вышел. Опять самолет летел в свободном падении, но до земли было еще далеко.

* * *

«Впервые за долгое время одна. Перелистала свой дневник трех последних месяцев.

Кошмар. Охи, ахи и ничего больше. Так и пишу — лень записывать! Я совершенно отупела в своих страстях. Живет и работает во мне только нижняя часть. Мужчины подлы. Когда им против шерсти, они прибегают к самому примитивному и противному — постарела, морщины, двойной подбородок. То есть неизменное отношение к женщине как к лошади.

Женщина так не воспринимает мужчину даже в моменты отвращения — она может сказать, что у него несносно занудный характер стал, а не то что кожа на шее дряблая. Большие уши Каренина, замеченные Анной, это фантазия Толстого. Впрочем, после разлуки все замечаешь ярче.

Приходил Фи-Фи. Писатель открыл ему дверь, и Фи-Фи стоял на пороге руки в стороны, растерянно — весь в снежинках! Как по-рождественски. Как странно-снег… В первый мой январь в Париже шел снег, и я ходила в черных лаковых туфельках. Потому что уже в четырнадцать лет я видела во французских фильмах, как в Париже зимой ходят в туфельках, и мы с моей подружкой мечтали так же вот ходить… В России зимой ходят в сапогах на меху, надевая бабушкины носки к тому же Какие там туфельки… Когда смотришь какие-то кадры из Зимней Москвы, все кажутся такими громоздкими, неграциозными, медведями. На них надето черт знает сколько!

Рождество всегда меня смущало, я не знаю, что делать на Рождество. Ни в Штатах, ни здесь. В детстве у меня, как и во многих почти советских семьях, был Новый год. Хотя были Крестные ходы. Что же они врут здесь!? Сама я в последний год мой в России ходила в Москве с Наташкой Глебас на Крестный ход. Народищу было!

В основном глазеющих. И религиозные нас не любили. Здесь Рождество у всех с детства. Даже самые дикие, как Марсель, идут к родственникам посидеть.

Папа Римский что-то сказал по-украински на это Рождество. В Союзе идет усиленное возрождение религии. Люди пошло и вульгарно бросились в религию. У них ничего не осталось. Все разрушили — мораль, идеалы, мифы! Денег идти в кабак у них нет. И Запад пошло и вульгарно снимает все их религиозные обряды. Это же сокровенное дело, а они лезут своими камерами в лицо старушки, а лучше, конечно, более продаваемый имидж, девушки молящейся, заснять, как умирает в ее глазах коммунизм и рождается Иисус Христос (первый коммунист, как говорил Алешка Дмитриевич!). Для старушки коммунизма никогда не было, как и для девушки моего возраста. Были лозунги! Как и здесь — братство, равенство. Разве это есть в жизни? Для моей бабушки компартия была как клуб своих, «наших» — как в фильмах про немцев говорили: немцы, фашисты, и «наши». Моя бабушка никогда ни Маркса, ни Ленина не читала, как и тысячи других бабушек-коммунисток. Это было что-то для них скрепляющее в свой кружок, где свои. Люди не могут жить одни, им нужна организация. Что-то, к чему они принадлежат. Раньше это были большие семьи, где жили сразу три поколения. Но теперь такого нет. Поэтому есть клубы знакомств, the dansant^[172] для пожилых.

А для молодых — skinheads^[173], неофашизм, зеленые, enything goes!^[174] Лишь бы не быть одному! Одному быть сложно и невозможно для большинства Независимо ни от кого, сам по себе, за себя отвечаешь, ни с кем не связан — кто это может?! Компартия — исключая элиту ее — все-таки обеспечивала людям бедным, которых большинство в сссв какую-то поддержку: и моральную и физическую. Но в этом и заключается ошибка и, как следствие, провал компартии, как движения милитантизма, который сдох, уступив место богадельне. Леша в «Разине» сказал — назначь им дни. Фаби сказала — оставайся с французом. Мне даже в голову никогда не пришло подумать — лучше быть с русским.

Я, видимо, уже какая-то не совсем русская. И писатель тоже — непонятно, кто он.

Но, вероятно, мы из каких-то пещерных времен.

Когда были копья и шкуры. И такие животные инстинкты. Вероятно, мне важнее вот такие качества в человеке, аутентичные, а не приобретенные с книг. То, с чего начинается Я, а не оболочка-интеллект. Голое такое Я, без кожи.

Потому что в критический момент не интеллект, а какие-то инстинкты, кровь, гены решают. Умом писатель знает, что ему совсем не надо быть со мной. Я только все ему порчу. Мне даже сон такой приснился, будто он написал на бумажке — «все они разворовывают меня по кусочкам, крадут меня у литературы».

Но инстинктом своим волчьим он чует, что я его волчица. И он мой любимый волк».

Певица стояла у метро, у старого «Lido». Ее провожали Марсель и Фи-Фи. О последнем она записала в блокнотике: «Отказался идти за сигаретами. Фи-Фи — Фу!» Не только поэтому он был «фу», он был все-таки жутко неорганизованным. И Машка ругала себя, что не найдет других музыкантов, что привязалась к Фи-Фи. Но она с таким трудом сходилась с людьми, что тащила своих старых друзей и знакомых в новые свои периоды жизни. Так было легче?

Она распрощалась с французами и стала переходить Елисейские Поля. Среди автобусов с туристами, среди туристов, вышедших из автобусов. Вот она шла в своем наглухо застегнутом, как у летчика, пальто, с развевающимися волосами, без шляпы. Серьезная и строгая, с хмурым взглядом. Когда-то пытающаяся стать чем-то другим. «Походка кошки, голос птички, / Движенья и жесты игривы, / И ни следа от старой привычки / Сутра похмеляться пивом…» Никакой птички из нее не получилось, конечно. Натура была сильнее. Руки в карманы, сумка на плече, суровый взгляд… За углом «Разина» стоял и смотрел на нее писатель.

Когда-то в детстве он мечтал иметь девушку-артистку, певицу кабаре. Это было экзотикой — так вот мечтать в украинском поселке. И вот он смотрел теперь на эту мечту детскую, ставшую реальностью. Действительностью. Сумасшедшим домом. Сейчас он не думал, как обычно, «вместо того чтобы идти к победе, я должен возиться с тобой… с жидкой манной кашей!» Засохшей манной кашей был назван Аксенов. Певица прощала. Или прощала временно, думая, что отомстит? И вот она мстила! Она шла, и писатель восторженно смотрел, как идет эта «жидкая манная каша».

Эта женщина блатная

Ходит, ножиком играя,

У нее между грудей:

«Мама, я люблю людей!»

У нее на ягодице

Красная звезда светится,

У нее тяжелый глаз,

Ща пырнет, товарищ, вас! -

придумал писатель стишок. По всей вероятности, о Машке. Она, конечно, не была действительно блатной, но улица, да-да, ленинградская подворотня, на ней отпечаталась навсегда. И вот она была такая дикая, как и детство писателя, и в то же время — с книжками, любящая все-таки слова о деревьях и небе, рифмованные и нет, но и способная убежать в деревья, броситься к небу, как в страсть…

Она увидела писателя и зашла за угол. Он был в темных очках. Марсель, видевший его уже в темных, сказал, что писатель похож на гангстера, на уголовника. На бандита он был похож! Вот так они менялись ролями. Настоящий бандит старался быть интеллигентом, а интеллектуал становился бандитом.

— Что ты здесь прячешься?

— Вячеслав меня не пустил, бля. Я пьяный, наверное.

— У тебя вид убийцы. Конечно, он тебя не пустил. Он боится, что мы поругаемся, устроим скандал. Ну что?

— Не ходи на работу. Пойдем куда-нибудь… У меня есть деньги. А? — он брал ее за руку, нежно так и грустно, Машка даже через пальто чувствовала, как много в нем тепла какого-то к ней.