Соревнование между столиком араба и столиком израильтян было в полном разгаре. Женщины уже заигрывали с певицами. «За поцелуй!» — пошутила Машка на просьбу о розе. Это в дальнейшем было передано администрации, и Машку обвинили в лесбиянстве. Но пока… Шеф оркестра, Поль, не дал мини-шефу насладиться своей ролью и быстро сменил его. Он уже выбежал со своим моцартовским хвостиком и, крикнув «Раз-два!», взмахнул смычком в сторону месье Ду-Ду. Музыканты, как цирковые животные, стали проталкиваться к столику. Вот Жан, скрипач, держа скрипку и смычок над головой, будто переходя реку вброд, устремился между «комиками» с шампурами; другой, аккордеонист, соединив меха, будто пытаясь стать тоньше, побежал за ним. Бедный Эрнест с контрабасом еле поспевал и тыкал инструмент то с одной стороны, то с другой Все спешили занять позиции, как перед атакой. Окружить, обступить и потом по команде Поля — открыть огонь. «Чо-калия!» — и они уже наяривают, будто бегут за уходящим поездом. «Раз-два!» — Танец с саблями! который Машка называла танцем с костылями, потому что старенькие все и больные музыканты. Но они несутся, как TGV^[98], быстрее и быстрее — от Лиона до Парижа нагнать во времени, потому что от Авиона плелись еле-еле. Месье Ду-Ду уже запустил бокалом в стену. Марчелка уже выхватила из его руки бумажки и, выдернув несколько для певиц, передала оркестру. Скорее, скорее — музыка вьется, как загнанная! Израильский столик неистовствовал уже от обиды. Самая красивая их женщина дергала бедного своего супруга, чтобы тот звал оркестр. И он звал! Но Поль, чувствуя, что деньги здесь, у месье Ду-Ду, что он постоянный клиент и вообще, тут Марчелка, умеющая выкачивать деньги из всех, он оставался пока здесь. Месье Ду-Ду как раз начал читать стихи — под Варшавский концерт, написанный английским летчиком Аддинсеном, кружащим над разрушенной немцами Варшавой. Дрезденский концерт, конечно, никто не напишет, потому что его разрушили хорошие англичане. Ду-Ду швырнул еще один бокал, и тот неудачно приземлился около израильского столика. Осколок попал на тарелку молодой и красивой обиженной женщины.

Она взвизгнула, ее муж вскочил, а Поль, Поль уже бесновался чардашем — «Будапешт!! Паприка! Гуляш!» — кричал он свое неизменное в паузе перед быстрой частью. Музыка взвилась раненым воздушным змеем, подстреленным Чешкой! Израильтяне замахали руками и закричали что-то по-израильски. Месье Ду-Ду закричал свое арабское и тоже вскочил и замахал руками. Эти израильтяне и араб — они были как петухи, и все они кричали на своих языках — чертовски похожих для непонимающих — и поистине они были братья! Одинаково темпераментные, с горячей кровью. Муж женщины, в чью тарелку попал осколок, рвался из-за стола. Месье Ду-Ду тоже рвался из объятий Марчелки, хорошо знающей и арабов, и израильтян. Музыка юлой вилась над столиком, закручивая страсти в крутой жгут. Израильтянину удалось протиснуться сквозь музыкантов и приблизиться к месье Ду-Ду, который тоже высвободился от Марчелки; в руке у нее осталось пятьсот. И вот они уже стояли грудь к груди, как два брата-петуха. Вячеслав успокаивал их по очереди. Адольф стоял рядом с полотенцем на руке Певицы, они, конечно, рады были этим страстям. Так же, как и женщины израильтян. Они хоть и удерживали их за столиком, им было чем гордиться, — их мужчины тоже не подкачали, смогли обратить на себя внимание, не оставили весь жирный пирог-успех арабу!

Каждый раз, когда в «Разине» образовывался стол арабов и стол израильтян, начиналось соревнование, кто больше съест и выпьет! Если стол Мойши заказал пять бутылок шампанского, io стол Джамиля заказывал десять. И наоборот! Если Исаак давал тысячу в оркестр, то Карим давал две! И Машка всегда думала, что не хватает только столика грузин и армян для полного комплекта. Они бы тоже соревновались! Да, но поэтому они, видимо, и соперничали, что были похожи. Как в одной деревне, где была банда Васьки Лома и Пашки Утюга. Они, в принципе, были одним и тем же персонажем, в этой своей деревне, поэтому и дрались — как с двойником, как с отражением, как с самим собой!

Израильтянин тем временем уже держал месье Ду-Ду за лацканы пиджака, и тот стал его отпихивать. Кто первым нанес удар, Маша не поняла. Только месье Ду-Ду уже бежал за израильтянином к двери securite^[99], той, что выходила на какую-то лестницу соседнего дома. И там, у лифта, стояли двое, из секью-рите. Стояли ли они там всегда или только, когда в ресторане был кто-то важный, Машка не знала. Бедный месье Ду-Ду упал, и Вячеслав удерживал израильтянина от нападений на лежащего. Марчелка рвалась на помощь Ду-Ду, Терезка же убежала вниз, к туалетам, спрятав деньги в грудях. Владик пел для столика обычных французов, куда переместился оркестр, от греха подальше, заработав уже пару тысяч на месье Ду-Ду. «Отчего же тоска тебя гложет? Отчего так грустна ты со мной?..» — нашептывал Владик, не отрываясь от происходящего. Израильтянин уже размахивал чековой книжкой, видимо, угрожая купить весь кабак. Месье Ду-Ду тоже лез в карман, из которого выпали пятисотки — вероятно, он забивал цену израильтянина и предлагал наличные. В конце концов его повели в кабинет. На лбу у него красовалась шишка, за которую он и держался. Марчелка побежала за ним и Адольфом.

Израильтяне стояли в баре Мишель, расплачиваясь и покрикивая, помахивая сломанными розами, среди которых была и Машкина. Музыка веселила оставшихся гостей «Калинкой» в исполнении Владика, слегка ущемленного тем, что он лично не участвовал в страстях. В конце концов победил месье Ду-Ду — тем, что остался в ресторане, пусть и раненый, а израильтяне уже поднимались в вестибюль. Маша вернулась на балкон за ширму.

«Они все crazy!» — смеялся Виктор, сев рядом с певицей в темноте. Ей удалось прихватить полный бокал шампанского со стола месье Ду-Ду, и она попивала, тоже посмеиваясь. Зина была как Баба-Яга за баром у полек — она не участвовала в скандале, и это было невыносимо для ее цыганской гордости. Она не могла жить без конфликтов. И если они не возникали сами по себе, то Зина их провоцировала, иначе это была не жизнь! То она страстно кого-то любила и опекала, то вдруг ненавидела, и тогда берегись! Она позвала своего Виктора, потому что не могла спокойно сидеть на стуле, и тот побежал с ней вниз к туалетам, где они иногда «репетировали».

— Маша, Леша рассказывал про своих птиц, и я сказала, что даже на примере гусей проявляется мужская неверная натура.

Машка пришла в бар Мишель, где сидел Леша и пил «Хайнекен», выданный ему Ирой с разрешения Мишель. Та что-то прогнусавила Вячеславу, напоминая ему о чем-то.

— Да, Маша, что вы там за предложения делали даме за израильским столом? — второпях пролепетал Вячеслав.

— О чем вы? — Машка и забыла уже о брошенной розе.

— Вы все-таки не забывайте, что это клиенты, что вы здесь работаете и не можете себя вести наравне с ними…

— Ой, я вас умоляю… Им спокойно не сиделось. Им было обидно… Расскажите мне, Леша, про гусей.

— Да, у меня заболела гусыня, ее муж гусак так переживал. А когда она умерла, так вообще голодовку объявил. Я думал, он сам помрет. Ну он орал, еби его мать! Но я купил другую гусыню, и он вроде ее выеб и больше не орет.

— Да, вот я и сказала — вот она, мужская верность! — барменше Ире было года двадцать три, она не так давно жила во Франции и еще была похожа на ленинградскую девушку своими косами, манерой гримироваться.

— Маша, вы не думайте, что мне очень хочется делать замечания. Я же не надсмотрщик Это не в моем характере. Я всех люблю. И я сам хочу погулять. Но мы здесь не можем особенно…

— Ладно, папочка, не переживай особенно, — Леша засмеялся по-детски, глядя на Вячеслава, с которым знаком был еще со школы.

— Леша, добрая душа. Он вас очень любит, Маша. И я вас тоже люблю и хорошо к вам отношусь. Когда вы меня не пугаете, И к вашему другу я очень хорошо отношусь, — Вячеслав зашел в каморку, где стояли ящики с водой, водкой и на полочке его персональная рюмочка водки, — ваш друг просто душка.