Терезка выступила и сразу была приглашена за стол к Трабульси, затем Марчелка и наконец Маша. А Трабульси сидел с небольшой рыжей женщиной и еще парочкой. И все были такие чинные, серьезные, дипломатичные. И Терезка, сидя рядом с Машкой, пригубляла только шампанское. И Машка не пила, как тигр в жажду, а очень деликатно подносила бокал к губам. И все строили из себя светских дам, и Марчелка тоже, хотя известно, как она могла закудахтать Трабульси дождался прихода главного шефа оркестра, и этот престарелый Моцарт подбежал и склонился к столу. И все музыканты прибежали и затряслись от старости за шефом. А он им орал: «Раз! Два! Чока-лия!» — и исполнялся «Жаворонок». И они еле-еле поспевали за трелями жаворонка-шефа. Или он им орал: «Будапешт! Паприка! Чешка’» — и они исполняли «Чардаш».
Затем Трабульси попросил петь певиц. По очереди. И не то, что они обычно в программе пели, а свои специальные, застольные номера. Терезка пела польскую «Варшаву», Марчелка какую-то кудахтаю-щую, румынскую, и Машка конечно трагедийную, русскую «Хризантемы». И потом вдруг стала петь рыжая женщина. И Машка, наконец, ее узнала. Знаменитая певица из нового фильма «Кармен»! Из новой формации оперных певцов, которые не стоят как телеграфные столбы, как Зденек, а прыгают и пляшут, играют роли. Но она, до оперы, пела в бродвейских, мюзиклах, а там, в этих мюзиклах, надо было все уметь — и на лошади скакать, тройное сальто делать, в огонь, может, не надо было прыгать, но все трюки во время пения надо было исполнять самой. И все очень восторгались этой актрисой. И она могла себе позволить сидеть рядом с Трабульси, еще никакого Ирангейт не было, хотя уже что-то там назревало. Трабульси, в отличие от своего бывшего босса, не позволял себе напиваться и лапать девок, он вообще держался на расстоянии, несмотря на то что и приглашал охотно за свой стол. Но все должны были играть людей высшего общества. С манерами. И ни в коем случае не орать.
И вот Трабульси собрался уходить, и все встали и, будто провожают — стоят у стола и под музычку, которая пиликает, подрыгиваются. И певицы — одна другой больше. А рыженькая женщина оказалась им чуть ли не по груди. Смотрела вверх на них. Трабульси, видимо, и привел ее — показать, продемонстрировать. И Машка думала, что, наверняка, многие клиенты чувствуют себя в кабаке как в зоопарке. У них буквально рты открываются, когда эти три бабы выступали одна за другой. На них как на диковинных животных смотрели, как на слонов, умеющих петь. Хотя они вовсе не были слонихами — очень даже все были с хорошими фигурами, недаром даже педераст Янек говорил «Яке пенькна!», потому что он-то уж объективно говорил, ему совершенно все равно, «пенькны» они или нет, а просто это так, действительно. И вот они стояли — провожая и ожидая похвалы. Денег. И Трабульси дал им денег. Вложил каждой в протянутую руку — не для денег! для прощания! — деньги. Кому сколько, неизвестно. И они друг другу не скажут. И не спросят. Чтобы не было обид. Они рады вернуться на балкон. Терезка снимет кушак, Марчелка закинет на спинку стула ноги, а Машка закурит сигарету. Довольные тем, что не надо было развлекать всякими глупыми анекдотами, не надо было орать и визжать, напиваться и давать себя лапать, а только — спеть. То, для чего они здесь и находились.
Вторая часть спектакля начиналась после часа ночи. После того как все артисты вновь выстраивались перед залом-низинкой — иногда уже почти пустым, иногда очень даже оживленным пьяными клиентами — и все хором они пели: «Господу Богу помолимся!» Это было ужасно, но это была не шуточка, серьезно они должны были петь и возрождать быль о Двенадцати разбойниках. В кабаке! В час ночи! Для пьяных! Богу молиться!!! «Почему бы не петь что-нибудь радостное, весело-сумасшедшее, цыганское, с инсценировкой, — думала Маша. — Да пусть бы Борис солировал! Но что это за песню мы поем, усыпительную, мертвую…» Владик вообще даже не скрывал своих зевков и подвывал «Древнюю быль во-оозродим!» Но хозяйка считала себя прекрасным постановщиком, и ничего не менялось. И это вот стояние сонных, завывающих не дружно, не хором, артистов называлось постановкой.
Машка как-то даже слушала интервью хозяйки по «Франс Культюр». Она в нем так тепло отзывалась об артистах… Потому что «сама была танцовщицей и знаю, что это такое артистическая жизнь». Лучше бы она не была танцовщицей, а то она очень хорошо помнила свою зарплату, того, лет пятьдесят назад! времени и такой же ее сохраняла для сегодняшних своих артистов. Еще она, видимо, думала, что все артисты должны были последовать ее примеру и найти себе богатых мужей. Недаром она активно участвовала в устройстве личной жизни Зоечки. Большую часть интервью хозяйка уделила рассказу о постановке спектакля в ее «бэбэ» «Стеньке Разине». Машка вопила, сидя около радио, визжала, рвала и метала и в конце концов напилась с горя тем же вечером в кабаке.
— Боже мой, чего она только не наврала! — говорила она Владику.
И тот не упустил возможность еще раз рассказать о своих рвениях в прошлом улучшить спектакль.
— Я приносил микро, колонки. Лучшую аппаратуру Они ее чуть ли не на улицу выкинули, провода порвали! Я приносил ноты. Я хотел… ну, знаешь, как у нас там, в Ленконцерте — репетиции, чтобы конферансье, сочетать песню с танцем, ну, чтобы настоящий спектакль. Хуя мне дали! Им не надо. Отсюда выносят ногами вперед! Так что зачем им стараться?! Кого это ебет?!
Маша пошла вниз, к туалетам, где иногда сидела на диванчике, как Мадам пи-пи, отдыхая от шума и от людей Она все хотела позвонить писателю, но потом все-таки отговорила себя и позвонила русской подружке-пьяньчужке. Та долго не отвечала, а когда сняла трубку, то промычала что-то.
«Ты что, пьяная?» — спросила Машка, и Надюшка-подружка засмеялась: «Машулина, ты мне друг, а? Пивка мне утром принесешь? Ну, подружка..» — «Ты же не пила…» — «Меня Ромочка на хуй послал, и я напилась… Ой, тут кто-то есть… Кто это тут спит? Подожди, не вешай трубку, а то меня сейчас тут убьют еще…» Маша слышала, как что-то упало там, потом кто то засмеялся, и потом Надюшка зашептала: «Это свои тут… Ой, ну чего ты там? Поешь? Закадри нам каких-нибудь богатеньких… Или ну их на хуй. И приезжай утром с пивом. А хочешь, сейчас приезжай — у меня тут есть чего-то еще в разных бутылочках…» Но Машке, слава богу, хватило ума сказать, что не приедет. Но дело тут скорее не в уме — она просто вспомнила, что подружка ее слабенькая и к приезду Маши она выпьет еще и уже не сможет ни разговаривать, ни сидеть, а просто будет спать. И Машке будет скучно.
А тут как раз другая ее подруга пришла в «Разин». Еленка из «Царевича», про которую Олег еще на бензоколонке сказал, что наклюкалась. Она умела, ох как умела погулять! Так, что и не помнит, где была, с кем была… Она очень любила Машу, полька Еленка. Из-за нее даже была выдворена как-то из «Царевича», обозвав всех паразитами, а на Машу показав: «Вуаля, настоящий артист!» Сама она когда-то была знаменитой, восходящей звездой польской эстрады и рока. Ну какой тогда рок был, битловый, ласковый, как жуки. Да, а вот приехав в Париж, она временно устроилась подработать в кабак и так и проработала, временно, двадцать лет!
Еленка визжала и оттопыривала задницу, обнимаясь с Машкой. Уже шампанское стояло на столе, и ее какой-то очередной «друг» — она всех их называла друзьями — приглашал Машу к ним за стол. Она была, конечно, несколько чокнутой, эта Еленка. Всегда в экстравагантных платьях, обтягивающих бедра, которыми она вертела, как юла заведенная, всегда возбужденная, так что никто и определить уже не мог — пьяная она или нет, — с миллионами планов на будущее, на следующий сезон… Если предположить, что приехала она во Францию где-то в конце шестидесятых, то ясно становилось — почему она не преуспела на французской сцене. Здесь были свои, свои Еленки. Шанталь Гойя — эта злая женщина-девочка, развлекающая сегодня деток — она пела тогда в рок-опере «Волосы»! И Франс Гайл тоже уже была, уже тогда пела Гейнзбура, который тоже уже был! Они были всегда и вечно. И кто-то появляющийся сегодня, из сегодняшних, пролетал кометой и исчезал, а они оставались навсегда! И, может быть, правильно, что вот теперь Еленка пела эти русские песенки. Так же правильно, как то, что Гойя не пела больше рок…
