— С вами всё будет хорошо, моя дорогая? — спросила Магдалена настороженно, едва Клодетт покинула спальню.

Взглянув на неё через большое овальное зеркало туалетного столика, девушка рассеяно кивнула. Оказавшись, наконец, в одиночестве, она погасила пару лишних свечей возле постели, оставив только канделябр на дальней тумбе. Прошлую ночь, после королевского приёма, она почти не заснула, очень долго ворочалась под большим пуховым одеялом и думала о тех вещах, о которых не стоило бы думать, поскольку она решила притвориться счастливой. Но в мыслях то и дело возникали непрошеные образы…

Герцог Камберлендский. Диомар и его треклятые тайны. Даже её отец, чей фантом ей так не хотелось отпускать.

Вернувшись за туалетный столик, Амелия взглянула на своё отражение: бледная, как фарфоровая кукла, такая же неподвижная и холодная. О, как же она устала! Быть притворщицей, лгуньей, неверной. А ещё предательницей, падшей женщиной. От принятия собственной вины легче не становилось, на сердце лежал такой тяжкий груз, что даже теперь казалось — прыжок со скалы был не самым худшим решением в её жизни. Если бы всё получилось, она не сидела бы здесь, в этой прекрасной спальне, в доме своих новых знакомых, и не пыталась жалеть себя. Никаких оправданий, лишь небольшая толика сочувствия. Только какой в этом смысл, если ты сама знаешь, что виновата?

Она действовала механически. После королевского приёма так же интуитивно вернулась вместе с мужем домой, пожелала ему доброй ночи и удалилась в свою комнату. Не в силах заснуть, она глядела на дверь, за которой находилась его спальня и выжидала чего-то. Шороха, скрипа половицы, возможно, стука. Разумеется, он не пришёл. Разве её поцелуй благодарности мог в чём-то его убедить? Томас далеко не дурак, просто он верен себе, в отличие от неё самой, он не бросается в омут с головой, не теряет самоконтроля. Наверняка, принц уважает его именно за эти качества.

День прошёл, словно тумане, и ей не хотелось никого видеть. В одиночестве гораздо легче предаваться самобичеванию, и ей пришлось хорошенько спрятаться, чтобы не попасться на глаза хозяевам или мужу.

Амелия неторопливо расчесала волосы, собрала несколько локонов на висках в тонкие косы и сплела их сзади, на затылке. Любимая причёска её матери. Удивительно, как она смогла запомнить такую мелкую деталь, но при этом позабыть лицо женщины, что её родила. Память оказалась странной штукой.

Её снова одолевала бессонница. Чтение тоже опротивело, и теперь Амелия сидела на краю постели, свесив ноги и глядя в узкое окно на мерцающие огни города. Как долго она просидела так, девушка и сама не поняла, но едва в дверь постучали, она мельком взглянула на напольные часы в углу спальни. Такой поздний час, а ведь она предупреждала прислугу не беспокоить её.

Стук повторился уже настойчивее. На несколько мгновений Амелия замерла, как и её сердце, затем глубоко вздохнула. Ну конечно, стоило бы сразу догадаться, что он тоже не спал! И как можно было не позволить ему войти на этот раз? То ли от волнения, то ли от страха голос у Амелии ненадолго осип, когда она бросила тихое и неуверенное «войдите».

Томас вошёл в спальню, держа в руке единственную зажжённую свечу на бронзовом подсвечнике, и закрыл за собой дверь. На жену глаза он поднял не сразу, поэтому у девушки была фора разглядеть его получше. Домашние кюлоты и белоснежная рубашка с распахнутым воротом — вот и всё, что было на нём. К тому же он оказался босой. Видимо, пришёл к ней прямиком из спальни. Амелия снова вздохнула.

— Д-доброй ночи, Томас, — произнесла она, запинаясь. — Что-то случилось?

Мужчина просто покачал головой. Его рука с подсвечником чуть приподнялась и замерла ненадолго, словно он пытался осветить комнату, осветить её, сидящую в ожидании на большой постели, чтобы рассмотреть. Затем он приблизился к столику, поставил подсвечник и протянул Амелии сложенный вдвое листочек. Когда она забирала записку из его пальцев, она ощущала, как её собственная рука почему-то дрожала. Пока Амелия вчитывалась в строки, записанные превосходным каллиграфическим почерком, Томас стоял чуть дальше, у окна, отодвигая полупрозрачную тюль и вглядываясь в ночь.

«Амелия! Я бы не посмел побеспокоить тебя или испугать, видит Бог, я меньше всего этого желаю, — гласила его записка. — Я долго шёл к тому, чтобы приблизиться вот так, учитывая мою нелюдимость и твоё горе после потери дяди и сестры. В том, что мы отдалились, я виноват больше всего. Признаю. Я мало общался с женщинами, попросту не понимал их никогда. Ты другая, ты отличаешься и сама это знаешь… Но там, в замке, на приёме, ты была настолько ослепительна и красива, настолько желанна, что иных отговорок и уловок я более не хочу придумывать. Каких именно отговорок, ты спросишь? Протянуть тебе руку, сделать шаг навстречу и не ходить вокруг да около. В моей голове до сих пор жив образ той дерзкой и любопытной маленькой девочки, которую я встретил на берегу Северного моря много лет назад. Возможно, вот одна из причин, почему я сам страшился к тебе прикоснуться. Я хотел этого и испытывал боль, ведь иначе быть не может. Ты страдаешь, когда стремишься к запретному… Я не знаю, что будет дальше… И сожалею, что не могу сказать обо всём, что думаю, но я счастлив уже от того, что имею возможность просто смотреть на тебя».

Поражённая его откровением и смущённая до кончиков покрасневших ушей, Амелия вернула записку мужу, и тот отложил листок на туалетный столик. Когда он подошёл и присел рядом, девушка буквально уцепилась глазами за его взгляд — пристальный, выразительный и притягательный. Всё, что осталось там, за пределами этого взгляда, ей хотелось поскорее отринуть и забыть. И всё-таки, даже когда Томас прикоснулся к её волосам, покрутил в длинных пальцах рыжую прядку и ненадолго поднёс её к губам, Амелия не смогла совладать с собой: образ чёрного рыцаря, словно густой дым, застил разум, и она едва ли не ощущала на себе тяжёлый взгляд безликого пирата. Ей даже показалось, будто его рука в чёрной кожаной перчатке лежит на её плече, и невольно попыталась сбросить эту незримую руку. Получилось это не слишком изящно, скорее, дёргано и резко.

Краешек сорочки скользнул ниже, и Амелия зажала между зубами губу, когда её муж протянул руку и погладил округлое плечо. Прикосновение оказалось тёплым, не обжигающим. За ним последовал краткий целомудренный поцелуй, и теперь горячие мужские губы касались её там, где только что были его пальцы. В порыве новых потрясающих ощущений Амелия чуть выгнула шею и отвернулась, когда Томас с шумом вдохнул запах её кожи и запечатлел новый поцелуй где-то у основания шеи.

От волнения она не знала, куда деть руки, и что же такое происходило с её пальцами, которые уже так сильно начинало покалывать. Амелия медленно проскользнула ладошками по рубашке мужа, ощущая под ней крепкие твёрдые мышцы, а когда он внезапно отстранился и ловко стянул с себя рубашку, она замерла в восхищении и не заметила даже, что улыбнулась.

— Ты такой красивый! — сорвался с её губ невольных комплимент. — Я вдруг вспомнила, как увидела тебя на скале, в тот жаркий день. Ты был таким же, как сейчас… И мы лежали рядом, едва одетые, а я говорила глупости… Я попыталась поцеловать тебя, когда ты заснул, помнишь?

Она заметила, как тяжело он задышал, но показался ей таким невероятно милым со взлохмаченными волосами и румянцем на щеках. Её собственная кожа пылала, когда он прикасался к ней и целовал. От неясного удовольствия, волнами разливающегося по её телу, девушка закрыла глаза и попыталась выкинуть из головы любые непрошеные мысли, чужие образы и видения. Ловкие пальцы потянули развязки ночного одеяния, и Амелия оказалась обнажённой до пояса, как и её муж. Она уже чувствовала, как отяжелели её груди, соски затвердели, а в самом низу живота сосредоточилось щекочущее желание.

Амелия снова взглянула на него, когда Томас отстранился, чтобы освободить постель от лишних подушек и одеяла. Непроизвольно она вспомнила картину Рени Гвидо, которую художник создал в XVII веке. На ней он изобразил полуобнажённого Самсона-Победителя. Амелия вспомнила, ей было около пятнадцати, когда она увидела копию в доме знакомых её дяди, и как она восхитилась гибким телом изображённого мужчины. Томас был поразительно похож на него, и Амелия улыбнулась собственным мыслям. Не многие удостаиваются чести быть воплощением настоящего искусства.