Следует заметить, что в текстах Споттисвуда и Ридли (у Брауна по понятным причинам – реже), как и у многих других европейских путешественников, присутствует не только тщательная фиксация всех отрезков маршрута (это было очень важно для правильного определения своего местоположения, поскольку в России того времени дорога как один из важнейших параметров этого находилась вне культуры[72], практически отсутствовала в привычном для европейца виде[73]), но и точная (у Ридли – вплоть до минуты) хронология нахождения в узловых точках пространства[74]. Разумеется, это было не случайно – у большей части населения нашей страны «время разумелось цикличным, растяжимым, процессуальным. Крестьяне придерживаются официального времени в рамках календаря, когда выходят из своего микромира во внешний для них. Но и в разносторонних контактах с ним, когда дело заходило о событийной стороне жизни, крестьяне опять погружались в "свое" время, как бы встроенное внутрь официального, государственного»[75]. На Урале простые люди зачастую определяли время суток по тени от палочки, вставленной в середину доски[76].
Огромные расстояния, дефицит или фактически отсутствие европейской хронологической системы таили в себе опасность почти полного растворения европейца в чужом для него мире, несли угрозу «одичания». Поэтому постоянное напоминание о времени и температуре воздуха в привычной нам метрологии разграничивает у авторов космологический и исторический способы описания, является одним из важнейших маркеров цивилизации, служит защитой собственной идентичности, ограждает путешественника от деевропеизации в условиях иной культурной среды, предотвращает угрозу возврата в собственное далекое прошлое, ведь «путешествия в пространстве – это и перемещения во времени»[77]. Поскольку в мифопоэтическом мире путешествия не действуют законы физики, прибытие вояжера туда, где присутствуют традиционные культуры, позволяет ему опровергнуть гипотезу С. Хокинга о защищенности хронологии, математически не допускающую перемещения в прошлое, и оказаться во вселенной К. Гёделя, в которой такая миграция возможна. Менее последовательно авторы придерживаются единообразия в обозначении расстояний: в своих текстах они используют как английские ярды и мили (а также метрические километры), так и русские версты, – известно, что Порядок и Хаос, цивилизация и варварство обычно находятся в динамическом единстве.
Несмотря на то, что большинство западноевропейских исследований XIX в. носят крайне этноцентрический характер, в которых незападные народы почти неизменно находятся на низких уровнях в иерархии культурного развития[78], а начиная с середины века в их классификации все больше проникал расизм[79], у Споттисвуда, Брауна и даже изучавшего Россию в основном из окна железнодорожного вагона Ридли наша страна показана как сложная в культурном, социальном и географическом отношениях территория. Это достигалось ими с помощью создания на страницах своих сочинений «сложноподчиненного синтаксиса природного и культурного пространства и многомерной системы ориентиров»[80]. Такая репрезентация России выглядела в тогдашней Англии весьма необычно, являлась маргинальной[81] и не оказала решающего воздействия на образ нашей страны, сложившийся к тому времени в обыденном сознании англичан, – отчасти потому, что проигрывала стереотипам, господствовавшим в более массовой литературе[82].
Споттисвуд путешествовал по царской империи вскоре после окончания Крымской войны 1853–1856 гг., в которой Великобритания являлась противником России, но русофобские настроения, доминировавшие в то время в английском общественном мнении и прессе, совершенно не сказались на записках этого искателя приключений: он сразу предупреждает читателя, что не будет касаться вопросов политики, потому что «за столь короткое время объективно оценить политическое и общественное устройство России и ее экономику невозможно», и его «как простого путешественника прежде всего интересовали… особенно малоизвестные места». Что ж, британская политика по отношению к России всегда отличалась прагматизмом, и сотрудничество двух стран имело место даже в периоды их военного противостояния[83], о чем также упоминает Споттисвуд.
Браун, изобретая свою Россию, опирался на публикации, рассказы (зачастую субъективные) друзей и обобщал в рамках тогдашнего западного дискурса собственный опыт, полученный вне Урала (на основе «посещения» которого делал широкие выводы): известно, что «на построение травелога большое влияние оказывают и предшествующие путешествия по тем же самым местам. Последующие травелоги наследуют ту систему авторской ритмизации природного и первично окультуренного пространства, которую предприняли в своих травелогах путешественники-авторитеты, и кажутся (а часто и являются) пересказом и литературной обработкой предшествующих. В результате. в общественном сознании формируется определенный образ пространства, ритмические и аритмические признаки которого могут быть довольно далеки от реальной действительности»[84]. На примере Урала, которого он никогда не видел, Браун сделал попытку охарактеризовать российскую цивилизацию в целом. Отдельные антироссийские коннотации в его книге, очевидно, были вызваны внешнеполитическими факторами[85], но при этом не приобретают у автора патологических форм. И все же в созданном им образе России пропорции и расстояния в сравнении с реальностью искажены, из него изъяты целые пласты (преимущественно, положительные) – напомним, что «травелог далеко не всегда адекватно отражает реальное пространство путешествия, в особенности его природные и первичные культурные ритмы и аритмию»[86].
По-своему стремясь достичь достоверности при описании чужой культуры, Браун намеренно концентрирует внимание на негативных сторонах русской жизни[87], зачастую делая на их основе широкие обобщения, а при рассказе о тех или иных бытовых явлениях часто прибегает к экспрессивным номинациям, в чем-то напоминая Кюстина, знаменитое сочинение которого он не мог не знать. «Взгляд путешественника – всегда взгляд чужака, который способен увидеть то, что слишком привычно для аборигенов и потому не замечается ими самими. С другой стороны, он свободнее в своих оценках (хотя, разумеется, свобода оценок не означает беспристрастности) и может позволить себе быть нелицеприятным. Поэтому образ внимательного и вдумчивого путешественника является весьма подходящей маской для критически настроенного автора»[88]. Для того, чтобы Продукт (итоговый отчет) Путешествия был востребован своим обществом и отвечал на его физические и метафизические запросы, он должен быть создан на языке Своей культуры[89], поэтому Браун не выходит за рамки многовековой традиции восприятия нашей страны на Западе как азиатского царства варваров, несущего угрозу Цивилизации. Кстати, этим объясняется и то, что все три публикуемых нами автора в той или иной мере подспудно ощущали определенную потенциальную опасность, исходящую от империи царей. К тому же на аксиологии книги Брауна сказался вектор его «путешествия». Все реальные европейские путешественники попадали из Цивилизации в Дикость и Варварство с запада, ведь до появления современных средств сообщения до отдаленных мест приходилось добираться через «цивилизованные» территории. Напротив, воображаемый путешественник может начать свой путь откуда угодно и совершать в пространстве произвольные перемещения, поэтому, в отличие от Споттисвуда и Ридли, шотландский лесовод в основном «двигался» из Хаоса в Цивилизацию.