Применяя метод «передоверенного путешествия», т. е. выстраивая свои «воспоминания» на основе чужих круизов[50], шотландский лесовод «перемещается» по Уралу не из одного географического пункта в другой, а присутствует сразу во всех (ср. принцип квантовой суперпозиции), и в его книге одновременно наличествуют образы биографического, исторического, космического, календарного и суточного времени. Пространство как таковое в этерналистском по сути сочинении Брауна исчезает, оно обнуляется, и пространственно-временной континуум разрушается[51]. В реальности такое невозможно[52]. Брауна мало интересует сам путь и переживание расстояния – их у него нет. Его, как и реальных путешественников новейшего времени, больше заботит не сам маршрут, а отдельные точки на нем, места остановок, где можно произвести исследования[53]. «Неполноценность» сконструированного Брауном пространства[54] способствовала субъективности его суждений, и это не связано со спецификой воображаемого путешествия (такое может случиться и с реальным вояжером-разиней): просто автор использовал достаточно узкий круг источников.
У воображаемого путешествия Брауна имеется тот же набор элементов, что и у реальной поездки. Вояжер присутствует в своем сочинении, у него есть реализаторы маршрута: корректирующие путь перевозчики, проводники/экскурсоводы (письма его друзей и записки предшественников – путеводителей как таковых тогда не было[55]), функцией которых является интерпретация локального текста, исполняющие роль случайного фактора в реализации экспедиционной программы друзья-«попутчики» (многочисленные рассказчики), и, наконец, автохтоны (местные информанты) – творцы и хранители локальных мифов[56].
Ридли и Споттисвуд не имели того бэкграунда, которым обладал Браун, – ранее они не бывали в России. Ридли посетил царскую империю в годы, когда ее территория стремительно покрывалась сетью железных дорог, обладавших несомненным преимуществом перед параходом и тарантасом в отношении скорости передвижения. Однако общение автора с местными жителями в силу обстоятельств происходило в основном в рамках его профессиональных интересов (правда, технических аспектов в своих записках он не касается[57]), поэтому собеседниками англичанина чаще всего выступали инженеры, геологи, естествоиспытатели и чиновники. Наблюдения Ридли над бытом остального населения России – очень поверхностные и мимолетные, они, как правило, сделаны из окна поезда (уже и так сжимавшего пространство и устранявшего из него значительные фрагменты[58]), с палубы парохода или с дрожек. Вне своей профессиональной среды автор книги более или менее подробно рассказывает только о той категории россиян, с которой ему пришлось непосредственно и постоянно общаться в течение трех месяцев, проведенных в поездке, – кучерах[59].
Кстати, турне Ридли и Соттисвуда методом «галопом по Европам» – вовсе не проявление их легкомыслия, а восходящая, в частности, к Ф. Бэкону британская концепция путешествий по незнакомым странам. Знаменитый английский философ наставлял потенциального вояжера следующим образом (и, судя по всему, публикуемые в настоящей книге авторы строго придерживались этих указаний): «Пусть не медлит подолгу в одном городе, а уделяет каждому столько внимания, сколько тот заслуживает (но не чересчур много), и, даже находясь в одном городе, пусть переезжает с квартиры на квартиру в разных его концах: это отличный способ заводить знакомства. Пусть не ищет общества соотечественников и столуется там, где есть хорошее общество из числа местных жителей. При переездах же с одного места на другое пусть добывает рекомендательные письма к тамошним знатным особам, дабы заручиться содействием в том, что он захочет узнать или осмотреть. Таким путем он сможет с большой пользой сократить срок своего путешествия. Что касается знакомств, которых надлежит искать в путешествиях, то наиболее полезны знакомства с секретарями и чиновниками при посланниках, ибо таким образом, путешествуя по одной стране, можно получить сведения о многих. Пусть также посещает всякого рода именитых людей, прославленных за рубежами их родины, дабы убедиться, насколько заслужена их слава»[60].
Воспринимая Россию как Другое, авторы публикуемых в настоящей книге произведений постоянно – напрямую или косвенно – сравнивают ее со Своим[61], ведь травелог – «это всегда личный сюжет, диалог авторского "я" или героя с местом, с городом, со своим прошлым, со своим настоящим, со своей историей, культурой. Это не только хронология поездки, но и рефлексия и переживания увиденного»[62]. Споттисвуд и Ридли снисходительно оценивают российское социальное пространство, не слишком применяя к нему собственные представления о подлинной Цивилизации – они просто его наблюдают и относительно беспристрастно описывают. Но если эти два автора стремились попасть в российский Хаос[63](впрочем, Ридли к нему едва успел прикоснуться), чтобы его изучить, то Браун как истинный британский интеллектуал, для которого «любое "иное", особое, непохожее не просто рассматривается по отношению к норме, т. е. соответствующему британскому образцу, как несовпадение с ней, недоразвитость, отклонение, ошибка»[64], старался это не-пространство ментально колонизировать, преодолеть путем преобразования в Цивилизацию, в Космос, запустить негэнтропию, т. е. вести дела честно, добиваться разоблачения и наказания взяточников, казнокрадов, нерадивых работников и лентяев. Его заботит не только состояние лесоводства в России[65], но и экология ее «души» – он ведь был христианский миссионер! Разумеется, все его усилия в этом направлении оказались тщетными, демиурга из шотландского Дон Кихота не получилось, русский Хаос так и не превратился у него в английский Порядок. В своей книге автор приводит множество примеров того, как его соотечественники в условиях российской действительности сами архаизировались, варваризировались и, приняв существовавшие правила игры (вплоть до использования практик крепостного права), в итоге проиграли в противостоянии Хаосу, будучи не в силах сопротивляться энтропии, постоянно выделяемой российским обществом[66]. Так что если с экзогенным влиянием на технологическое развитие, в частности, уральской индустрии дело обстояло относительно неплохо[67], то социальные, культурные и ментальные изменения в стране происходили гораздо медленнее.
Характеристика Российской империи, которую представили своим читателям эти три путешественника, существенно отличалась от представлений, утвердившихся в Западной Европе задолго до XIX в. В массовом сознании западноевропейцев Россия часто выступала как гомогенная культурная общность, а ее природно-географические особенности целиком укладывались в характеристику климатических условий Сибири, описываемых топофобными пейоративами. Считается, что такое представление о нашей стране сложилось в эпоху Просвещения[68], при этом французские, английские и немецкие академические публикации, утверждавшие обратное, видимо, оставались уделом довольно узкой части общества, ибо властителями дум образованной западной публики были сочинения маркиза де Кюстина и его последователей. Для опровержения этих географических стереотипов все три публикуемых путешественника постоянно обращаются к географии. В частности, Урал у них, как и в синхронных русских травелогах, характеризуется триединством горы, леса и реки с особым выделением горных заводов[69]: с одной стороны, активное использование знакомых западноевропейскому читателю символов[70] снижало в его глазах степень алогичности и враждебности российских пространств, а с другой – демонстрировало, что эти земли вовсе не безлюдны и в какой-то мере уже цивилизованы. Споттисвуд, Браун и Ридли решительно разрушали бытовавшие на Западе суждения о России как исключительно холодной и мрачной (а в политическом отношении деспотичной) стране[71], убеждая публику, что на самом деле империя царей состоит из множества природно-географических зон, природная среда и климат которых не так уж и сильно отличаются от британских.