Пошли расселяться. Улочки, сбегающие вниз, к ещё невидимому морю, утопают в зелени; пальмы, кипарисы, гирлянды соцветий и виноградных лоз, цветущие розы и, такие же - голоногие курортницы в шортиках и маечках.
Вышли на набережную. Какое чудо! Из промозглой московской серости перенестись на залитую солнцем и людьми, горячую мостовую.
Ослепительно белый парапет с толстопузыми столбиками. Свежий, йодистый ветерок. На пляже - распластанные; красные и шоколадные тела. Мерный плеск лениво накатывающих волн. И - захватывающее дух; огромное, до горизонта, сверкающее в фонтанах солнечного света - море!
Дверь нашего номера была открыта. С весёлым гиканьем мы ввалились в комнату; распределив кровати, расселись, перевести дух.
Неожиданно, в проёме балконной двери появилась фигура. Мы оторопели. Раздвинув тюль, фигура шагнула в комнату, превратившись в старичка. Виновато улыбаясь, он представился. Как же его звали?... - по лбу, постепенно приходящего в норму, пробежали тревожные тучки. Пришлось немедленно встать на защиту страдальца, заявив, что до имени старичка мне нет никакого дела и призвав двигаться дальше.
- А-а-а, шут с ним! - рука беспомощно отмахнулась от невидимого врага, рассеянного где-то в воздухе. - Назвавшись, старик приложил руку к груди и необычно низко, не по-городскому, поклонился. Получив в ответ наши удивлённые - Здрасти! - раскрыл секрет своего пребывания на балконе: он здесь по путёвке от колхоза; в этом номере, он указал на кровать, занятую мною, прожил все три недели; сегодня - домой, да вот незадача; освобождать койку в полдень, а вылет - глубокой ночью; провести больше полусуток в аэропорту - тяжеловато. Вот он и решил дождаться новых постояльцев и попросить разрешения посидеть на балконе со своими пожитками.
Застенчивый старичок сразу вызвал у нас полное доверие и понимание. Мы, конечно, не отказали ему. Прижав ладонь к сердцу, он снова отвесил смешной поклон. Больше из вежливости, чем из любопытства, я поинтересовался, откуда он. Старик назвал район и деревню, прибавив, что это где-то у чёрта на куличиках; на севере Сибири.
- Как он выглядел?...обыкновенный... лицо загорелое, из одежды, что-то простенькое, но аккуратное; серые брючки и светлая рубашка с коротким рукавом.
А вот запах... нет, не только запах. Энергетика. Он стоял в шаге от меня. Падающие на него сзади солнечные лучи, просеянные сквозь сито тюля, охватывали его силуэт мягко светящимся ореолом.
Вдруг я почувствовал...как это объяснить....почувствовал его тело...его тепло и какую-то душевную чистоту. Старик пах солнцем, морем, и ещё чем-то, завораживающе душистым. В тот момент я, каким-то шестым чувством, ощутил его наивную, бесхитростную сущность. Мне живо представилось, как, день за днём, этот обитатель приполярных широт копил, впитывая кожей, вбирая лёгкими и всеми органами чувств, щедрые дары юга: благодатные лучи, воздух, воду и вкусы плодов крымской земли. Он стоял в солнечном ореоле, будто грааль, до краёв наполненный светлой, лучистой энергией.
Нас позвали обедать. Без всякой опаски за деньги и нехитрый скарб, мы оставили светлого старика в номере. Вернувшись, - застали его на балконе. Он дремал в зелёной тени, окутанный благоухающим дыханием лета, убаюканный чириканьем, жужжаньем и отдалённым шуршанием прибоя.
Мы тоже легли отдохнуть. После тихого часа, - стали собираться на тренировку. Застелив постель, я высунул голову на балкон. Старик читал газету. В его скрюченной, напряжённой позе угадывалась усталость от многочасового сидения. Я предложил ему прилечь на моей, бывшей его, кровати. Поблагодарив, он сначала робко отнекивался, но потом согласился.
Когда мы, потные и возбуждённые, снова завалились в номер, старик спал, умиротворённо вытянувшись поверх покрывала. Наш гвалт разбудил его...
Облокотившись на балконные перила, мы наблюдали с ним за опускающимся на землю вечером. Солнце скользнуло за гору. Дневные краски быстро блёкли. Море наливалось сталью, цветы и листья - мягким сумраком. Лишь выбивающиеся из-за скал лучи, ещё красили лазурью небо, и подсвечивали розовым, застывшие в задумчивости облака. Шёпот стихшего прибоя сменился треском цикад.
Пропикало радио. - Ну вот, пора и честь знать. - Старик занёс в комнату сумку и газетную стопку. - Разрешите? - расстелил газеты на столе. Выдвинув верхний ящик бывшей "своей", прикроватной тумбочки, - извлёк из его недр увесистую, жёлто-медовую, с красным бочком и коричневыми пупырышками, грушу. Вслед за ней, бережно, стараясь не помять - гроздь розового, крупного; ягодка к ягодке, винограда. Налитые соком и солнцем фрукты источали тонкий, завораживающий аромат. Тут я понял, чем ещё пах старик. Он пах грушей и виноградом.
Неторопливо и тщательно запаковав в газеты своё богатство, старик аккуратно уложил шуршащие свёртки в сумку. На секунду присел; на дорожку. Встав и попрощавшись, - мягко улыбнулся напоследок и шагнул за дверь...
На следующий день воздух номера наполнили другие запахи: мощный дух четырёх комплектов сохнущей после тренировок спортивной формы, вперемешку с табачным дымом.
Временами я выдвигал верхний ящик тумбочки. Он был пуст. Но деревянные поры стенок и дна тут же начинали отдавать вобранный и бережно хранимый аромат. И тогда я думал о солнечном северном старике; о его затерянной в снегах деревне; о тех, кого он согрел южным теплом; о том или о той, кому досталась золотисто-медовая груша и гроздь розового винограда.
- Ты вспомнил этот аромат?
- Да! Вдруг взял, и вспомнил... нет, если рассуждать логически, - форменное безобразие! Если наши мозговые извилины будут хранить всякую чепуху, вроде этой, в них совсем не останется места для самого главного.
Откинувшись на спинку стула и сцепив на затылке руки, мой друг запрокинул голову; прикрыв глаза, жадно, со свистом, втянул в себя воздух... на губах его заиграла беспечная, блуждающая улыбка.
