Поднеся к губам дымящуюся чашечку, он втянул ноздрями призрачно-витиеватые струйки, и замер, прикрыв глаза; чуть помедлив, вытянул губы трубочкой и сделал крошечный глоток. Лицо его озарилось улыбкой.

  - Ты знаешь, что сейчас пришло мне в голову? Как же всё-таки интересно устроена наша голова!

  - Что ты имеешь в виду?

  - Память.

  - Что, память?

  - Вспомнил!

  - Что вспомнил?

  - Да одну ерунду... странно... ведь не резиновые же у нас головы. По логике вещей человеческая память должна хранить только самое-самое важное, методично и безжалостно вычищая переполненные регистры от уже ненужного и второстепенного.

  Поправив сбившийся набекрень шейный платок, мой закадычный друг, методично делая такие же мизерные глоточки из чашечки, пустился в разглагольствования о детской кроватке, бабушкином доме, катании на плотах, в первый раз сломанной при падении с дерева руке, первом звонке, первой свадьбе и рождении долгожданного первенца.

  Лет сорок назад... да нет... какое там сорок, больше, - это был высокий, узкоплечий, жгучий брюнет с осиной талией и щенячьим восторгом, бьющим из огромных, широко смотрящих на мир, карих глаз. Он серьёзно занимался спортом и даже стал каким-то там чемпионом. Потом... да чего только не было потом.

  Сейчас напротив меня - "блондин" шестидесятого размера, роста чуть ниже среднего, с животом, не дающим никаких шансов самостоятельно завязать шнурки на ботинках и блёклыми серыми глазами, спрятанными промежду белёсыми лохмами бровей и морщинистыми мешками.

  Основные вехи излагались в выверенном хронологическом порядке. Неистощимый родник его сипловатого голоса неспешно журчал, генерируя слова и предложения, перетекающие в образы и стройные умозаключения. Когда мой френч-пресс с облепиховым чаем вконец опустел, извилистая тропа жизненного пути подводила его к непростому, но логичному решению нанести третий визит в ЗАГС.

  - Слушай, так что же ты вспомнил?

  Мой неожиданный вопрос прервал его монолог. Сбитый с панталыку, он растерянно замолчал. Подняв пустую чашечку и рассерженно помахав ей официанту, - пробухтел.

   - Что?

  - Ну как? Ты же начал с того, что сказал, что что-то вспомнил.

  - Я?! - досада на неповоротливого официанта сменилась наивно-детским удивлением. - Я вспомнил? - Наклонив голову и прикрыв глаза, он приставил ладонь ко лбу и начал энергически растирать его растопыренными пальцами - Х-м-м-м...- перекатывающиеся волны складок и шевелящиеся лохмы бровей выказывали титанические, но безуспешные попытки восстановить начало разговора. Когда лоб стал покрываться бледно-розовыми пятнами, мой друг выкинул белый флаг.

   - И что... я вспомнил?

  - Не знаю. Ты сделал глоток, оценив аромат, и задвинул что-то мудрёное про голову, память, резину и регистры.

  - Вот! - мой друг с размаху хлопнул себя по лбу. Хлопок получился такой звонкий, что за соседними столиками настороженно притихли. - Запах! - Его серые глаза оживились, забегали, а бледно-розовые пятна на лбу начали краснеть и консолидироваться. Воодушевлённый снова возникшим, откуда ни возьмись, воспоминанием, он сбивчиво затараторил, словно боясь, что оно вновь предательски ускользнёт от него.

  - Запах! Эта история...да нет, никакая это не история. Эпизод...нет, не эпизод. В общем...не знаю, одно слово, запах. Какой это был год? ... подожди...м-м-м... - Он наклонил голову и прикрыл глаза. Пальцы, зловеще шевелясь, потянулись к виновнику происходящего. Экзекуция лба продолжилась с удвоенной силой. - Вот, ты ж... - последовала ещё одна затрещина, похлеще первой. Схлопотавший такую увесистую оплеуху, лоб начал наливаться нездоровым багрянцем. - Сейчас...это было...ну как же это?

  - Как-как. Ясно как. Это называется: склероз.

  - Как?! - переспросил он рассеянно.

  - Рассеянный склероз.

  -Да?! - наивно-детское удивление опять промелькнуло в его взгляде. - И у тебя тоже?...так бывает?

  - Конечно. Я уж и забыл, когда стал забывать, зачем это я, например, иду в ванную или на кухню. Да неважно, когда это было. Ты давай, ближе к делу.

  - Ну, хорошо. - багровый бедолага, принявший на себя всю мощь мучительных усилий, был реабилитирован и оставлен в покое. Распетушившиеся белые остатки прежней; чёрной, как смоль, роскоши, были приглажены, а перекрутившийся сикось-накось шейный платок, принял исходный, небрежно-франтоватый вид.

   - Меня, молодого, перспективного, первый раз взяли на спортивные сборы в Алушту. Был конец августа...или середина? - рука его опять потянулась было ко лбу; но, как будто испугавшись его грозно-багрового вида, отдёрнулась и заняла исходную позицию на столике.

  - Ну, да ладно, неважно. Вылетали из Внуково, ранним утром; все в свитерах, в куртках. Темень. Низкие тучи. Дождь, как из ведра. Помню, бегу по лётному полю к трапу, хлюпаю носом и промокшими вдрызг ботинками. Ледяные струйки затекают за шиворот. А, кстати... почему? Почему у меня не было зонта, шляпы или хотя бы капюшона? - Задумавшись над собственным вопросом, мой друг, сделав очередной глоточек, стал с пристрастием инспектировать состояние люстр на потолке. Вероятно, их безупречный блеск натолкнул его на ответ самому себе, который он, с нескрываемой радостью, и огласил. - А я тебе скажу почему. Потому что был я тогда зелёным и бесшабашным балбесом! - и затрясся, забулькал, как огромный закипающий самовар, не в силах сдержать вырывающиеся наружу приступы самоиронии.

  Бурление и шкворчание слабело и сходило на нет. Колыхались лишь брыли, и плавно перекатывался "клубок нервов".

  - И что же дальше?

  - В самолёте уснул. Прилетели в Симферополь. Загрузились в троллейбус. Поехали. Меня опять сморило. Вдруг, тормошат за плечо - Алушта. Приехали. - Вышли на автостанции - Ба! Небо! Солнце! На табло-градуснике - +30!