Во, блин-клинтон! Это у меня приговорка такая, друг "Самсунг", изящное современное русское ругательство. Кстати, на этих самых съемках позаимствовал у наших "светляков", осветителей то есть, подрядившихся к итальянцам.
Итак, полизываю я, значит, мороженое и кручусь вокруг тумбы дальше. А там статьишка, обведенная для акценту красным карандашиком: "Хто абажает А.Пушкина и ненавидит С.Петлюру".
Написана по-русски, а ошибки, очевидно, сознательно сделаны, ирония такая, художественный прием, елки-моталки. Автор Богдан Гвиздец. Фамилия, прямо как непристойное выражение, так меня и пригвоздила. Читаю. Пушкин, по утверждению идеолога украинского национализма Дмитрия Донцова, бесноватый пиит империи. Он пел ей безоглядную осанну, славил "Невы державное теченье", "град Петров", что стоит непоколебимо, как Россия, он угрожал "надменному соседу", он жалел, что Мазепа не окончил жизнь на плахе. В его поэзии пышно и горделиво блещет для него образ царской России и того, кто рукой железной эту самую Россию "вздернул на дыбы". Он провозглашал, что "от финских хладных скал до пламенной Колхиды, от потрясенного Кремля до стен недвижного Китая" была одна русская земля. Для него Европа и Америка были "мертвечиной" в сравнении с пышностью императорской России. В его стихах звучало "тяжелозвонное скаканье" императорского кентавра, который давил под ногами племена и народы. Баяны большевизма только перелицевали Пушкина, и вот душители всяких свобод шагают "державным шагом" у Блока, а в его "Скифах" чувствуется отзвук стихотворения солнца русской поэзии "Клеветникам России"...
Я не дочитал, но это был полный "гвиздец"! Забытое мороженое липкой змейкой стекало по моей руке. Я достал платок, вытер руку и почему-то постучал ею по тумбе. Она отозвалась самодовольной гулкой пустотой. Первая мысль, когда я отвалил наконец от нее и поплелся к гостинице, - счастливчик этот самый Гвиздец: он впервые наконец-то прочитал несколько достойных произведений Великой Русской Литературы.
Что же это с недавних пор происходит со мной? Ведь если по Пушкину, куда бы меня "ни бросила судьбина и счастие куда б ни повело", я неизбежно буду скучать по Украине. Да как! До слез, до ноющей боли под ложечкой. Страдать, маяться и задыхаться от ностальгии в самом классическом ее варианте. Так отчего же сегодня так тошно мне на этой земле, отчего же я чувствую себя обворованным, нищим, как тот попрошайка-погорелец, несчастный пацан, некогда повстречавшийся мне в метро? А, друг "Самсунг"?
Да что ты понимаешь, чужеземец!
В детстве, мать рассказывала, уже приедем в Киев, остановимся на несколько дней у тетки передохнуть после долгой дороги, а я, маленький, все родителей донимаю: ну когда же мы на Украину поедем - это значит к деду с бабушкой в село. В их беленькую, еще в молодости дедом с братьями построенную глинобитную хатку под соломой. Она и тогда-то, в моем детстве, музейным экспонатом в селе смотрелась. Шевченковская хатка. Вокруг домины кирпичные, а мне она мила, мила, и все тут. Просторный двор с такими знакомыми тропинками в мягкой траве. Большая, яркая и круглая, точно волшебная цирковая арена, клумба под окошками. Хатка в вишнях да старых-престарых, но все плодоносящих раскидистых яблонях. На вишню можно легко влезть, прилипая трусами к янтарной смоле, и налопаться ягод от пуза. А яблоками, скатившимися по мягкой, поседевшей от горьких лет и аккуратно подстриженной, будто это старушечья незатейливая прическа, крыше, яблоками этими можно так здорово кидаться. И они, попадая в ствол дерева, за которым спрятался мой сельский друг, боевой товарищ по сбитым коленкам, взрываются на солнце пенистым соком и разлетаются в белые клочья.
Однажды прямо возле хаты я увидел медведку. Как она попала сюда с огорода, бог ее знает, но если ты хоть раз видел это крупное мохнатое насекомое, ты поймешь мой детский ужас. Коричневый, с рыжими подпалинами на боках, медленно перебирающий лапами, похожими на клешни, этот монстр, трижды увеличенный моим пятилетним воображением, полз прямо на меня. Не чувствуя ног, я бросился в хату, прополз по глиняному полу под кровать за печкой и, трясясь от страха, ждал, что вот-вот этот мохнатый дьявол появится в проеме двери...
Вот и теперь жду. Жду худшего завтра. А чудовище выбралось на свет божий и все загребает своими клешнями, все подбирается ко мне... Необъяснимое предчувствие финала моей незатейливой пьески. Ну и... Да, парень, ты никогда особым оптимизмом не отличался. Странно, ведь и жил-то сравнительно комфортно - во всяком случае, особых лишений прежде не чувствовал. Не то что мой дед. Вечный председатель-трудяга, невероятными усилиями спасший чуть ли не весь свой район от голодного вымирания. Затем разжалованный, исключенный из партии, изгнанный отовсюду... И заложил-то его счетовод колхозный, соратник! Друг дома: все к бабке моей, красавице, залыцявся, чирикал все вокруг нее. Что он там в НКВД начирикал, бог его знает, но только деда моего едва не загребли да не расстреляли как врага война помешала. Обидеться бы деду на Советскую власть, хлебом-солью встретить "Гитлера-вызволытеля", а он, чудной коммунар-оптимист, наших давай ждать. Да хоть бы уж залег на дно, а то ведь из хатенки своей, той самой хатенки моего детства, на укрытой тополями-великанами улочке-овраге на самом краю села, между еврейским и православным кладбищами, явку для партизан устроил, оружие для отряда в погребе ховал, вышедшего из окружения израненного политрука, будущего батю моего, на сеновале прятал, дочку, то бишь матушку мою, девчонку быстроногую, связной в лес посылал... И никто его не трогал - вне подозрения - кому же в голову придет, что враг Советов такой вот? Правда, тот иуда счетовод что-то чувствовал. Сначала предлагал деду вместе с ним в полицию идти служить, водочку, сальце приволок. Дед Сашка, Александр Александрович мой, как хряснет ребром ладони по столу:
- Хгэть звидсы! Иды хгэть, щоб я тэбэ нэ бачив!
Матушка рассказывала, они с бабкой моей до смерти перепугались, схватили друг дружку за руки. А счетовод - к двери и говорит, ехидно так прищурившись:
- Эх, Сашко-Сашко, от це я сёхгодни пью з тобою хгорилку, а взавтра, може, в твоеи крови довэдэться рукы помыты.
И умыл руки кровью, кровью брата дедова младшего. Взяли того за ерунду в общем-то, даже поначалу смеялись все: фейерверк братка дедушкин устроил. Все он в лес, в отряд рвался. Едва восемнадцать исполнилось, сломил он наконец сопротивление прабабки моей. Но в отряд-то без оружия не брали, вот и собрал он на оттаявшем поле нестреляные патроны да разложил ночью на печке подсушить. Можно представить, что из этого вышло: стрельба, переполох на все село. Наутро увели полицаи дедова братана, и только когда наши пришли, выяснилось, как страшно он погиб. Не знаю, тронет ли тебя, мой друг "Самсунг", рассказ об этом. Ты-то со своим электронным равнодушием такими страшилками пугаешь, такая американская боевиковина из тебя порой прет, что смотришь - и кажется, собственные мозги в форточку вылетят. Это уж я тебе точно скажу, ты тело человеческое разделываешь, как лесопилка, запросто так, смачно, с выдумкой. Ты скажешь, ну а чё делать, человечинка-то, она ведь мягкая, податливая. Опять же те, кого еще не режут, дюже любят смотреть, как кровушка чужая брызжет.
Брата дедова казнили полицаи во главе с тем самым счетоводом. Долго мучили, а потом разложили на столе, за которым перед тем водку жрали, взяли ножи, что сало да хлеб резали...
У меня актерское, наверное: как увижу или услышу что-нибудь убийственное, ну, подобное тем ужастикам, что ты, друг "Самсунг", показываешь по вечерам, у меня под лопаткой начинает ломить и душа в каком-то сумрачном предчувствии замирает. Я вот однажды с книжной раскладки на улице взял в руки одно чтиво с иллюстрациями - "Преступный мир Москвы". Полистал так, механически и наткнулся на жуткую графическую картинку: стая бритоголовых зэков растянула на бревнах своего соплеменника, и детина-пахан с перекошенной рожей распиливал его пополам обычной зубастой пилой. Так вот, мне тогда показалось, я даже вопль дикий слышу, и поясница заныла. Долго потом от этого ужаса отойти не мог. Как только люди не изощряются, кромсая себе подобных. В детстве казалось, все это от меня далеко, в средневековье, на худой конец, в какой-нибудь латиноамериканской или африканской недоразвитой стране, а оно, оказывается, возможно сегодня, и даже не на соседней, а на твоей улице. Прогресса нет - есть только умножение шестеренок.
