И вот мы опять всей семьёй стояли на вокзале, поджидая мою старшую сестру Элю с мужем Виктором и маленьким сыном Игорьком. С нами поехал брат Олег. Он был чисто выбрит, выглядел холёным и казался удивительно трезвым. Рядом, вцепившись в рукав суженого, стояла Римка. По случаю приезда московских родственников она тоже была непривычно трезва. Ей предстояло выдержать нешуточный экзамен и произвести хорошее впечатление!

Первую жену Олега, женщину серьёзную и строгую, державшую его в ежовых рукавицах, в московской семье любили. По какой причине мой брат скоропостижно развёлся и женился на кассирше из ГУМа, которая была намного старше него, имела крайне непривлекательную внешность, любила выпить и похулиганить, ни у кого не укладывалось в голове. Можно сказать, задача понравиться родственникам мужа была провалена ею изначально. Но попытаться не пить денёк, видимо, всё-таки стоило.

Конечно, в тот момент мне было не до рассуждений на взрослые темы. Я во все глаза разглядывала мою неизвестную старшую сестру Элю, её красавца мужа и прелестного сынишку. Гордость просто распирала меня! Ну посудите сами: за такое короткое время у меня вдруг появился не только ещё один старший брат, но и умная, рассудительная, сдержанная сестра! Ко мне она, впрочем, особого внимания не проявляла, скорее всего, ревновала папу, которого явно обожала!

Мы все провели потрясающий месяц вместе. Были разговоры, застолья и песни в июльской зелени сада. Папа жадно общался с дочкой, которая выросла без него. Счастливы были все, кроме мамы. Я часто замечала, как она тихонько плакала, не зная, как реагировать на колкости оравы из папиной прошлой жизни, внезапно свалившейся на её голову. Папа в этот счастливый для него период предпочитал неприятных моментов не замечать.

Олег с Римкой не пили целый месяц. Жизнь налаживалась.

Тем же летом папа пригласил к себе двух своих братьев, оставшихся в живых, – дядю Илью и дядю Лёву. Дядя Илюша жил на Урале и вёл тихую, размеренную жизнь. Он рано женился и уехал из Беларуси, что и спасло ему жизнь в мясорубке оккупации. А дядя Лёва прекрасно играл на трубе и всю жизнь выступал в Большом театре в Москве, и это тоже стало счастливой картой.

Было ужасно интересно рассматривать папу рядом со старшими братьями! Пусть они не обладали папкиной харизмой и были лишены блеска столь явного интеллекта, но оказались удивительно похожими друг на друга – все как один маленькие, рыженькие, белокожие. Янчик, правда, был намного полнее остальных и частенько шутил, что весь пошёл в свою толстую еврейскую маму.

Папа обожал рассказывать за столом еврейские анекдоты! Делал он это мастерски. И когда все присутствующие ухохатывались до слёз, он вдруг делал круглые глаза и смущённо говорил:

– Ой, девочки! У меня от смеха прямо матка опустилась!

И все опять взрывались хохотом! Я не знала, что означает эта фраза, но мне ужасно нравилась реакция присутствующих, и я хохотала вместе с остальными!

Я впервые встречалась со столь многочисленной еврейской роднёй. В доме звучал незнакомый язык, пелись неизвестные мне песни. На мои вопросы папа только отшучивался:

– Запомни, Вика, ты человек мира! Не заморачивайся насчёт национальности. Поверь своему папке, и проблем у тебя не будет. Я тебя записал русской (при маме польке-украинке, и папе-еврее!). Скажешь мне потом спасибо!

Мои старшие брат и сестра тоже себя не идентифицировали с Израилевым народом, хотя фамилию взяли папину, в знак уважения к нему, я думаю.

Итак, мы были счастливы. Увы, всё хорошее когда-нибудь кончается. Поезд только-только увёз от нас гостей, и мы не успели вытереть слёзы расставания, а Олег с Римкой уже вприпрыжку бежали к своему домику навёрстывать упущенное…

Этот запой был самым жутким и агрессивным.

На дворе стоял поздний октябрь.

– Скорее, скорей иди сюда! – Родители силой затащили меня с улицы в дом.

Брат с женой пили беспробудно уже неделю. Из своего убежища они почти не выползали. Изредка Римка, испитая, нечёсаная, вся в синяках, выбиралась наружу, чтобы набрать ведро воды из колодца. Она грозно косила подбитым глазом на дом, грозя кулаком каким-то неведомым врагам, и спешно бежала на крик:

– Где ты, падаль? Ходь сюда скорее, сказал! Фас!

– Бегу, бегу, моё солнышко! Бегу, мальчик мой ненаглядный!

В тот день я ничего не успела сообразить, когда вдруг поняла, что мы все – папа, мама, брат Валера и я – сидим, забаррикадировавшись, дома, а в саду, размахивая топорами и лопатами, прыгают вокруг костра в каких-то безумных плясках Олег и Римка. Я смотрела страшный сон! Вся мебель в их домике была уже изрублена, окна и дверь выбиты, а мои родственники, одурманенные белой горячкой, с воинствующими криками носились по саду практически голые.

Беда подбиралась к нам. Сделав факелы из подручного тряпья, пьяные супруги пытались поджечь нас в запертом доме. Чтобы никто не выбрался и не смог позвать на помощь, они заранее обрубили телефонный кабель и подпёрли входную дверь лестницей. Вскарабкавшись на крышу, Римка рубила топором черепицу, а Олег бил окна. Шум стоял невообразимый, но именно он спас нам жизнь. Соседи вызвали милицию и пожарных.

Брата и его безумную жену увезли в машине «скорой помощи». Их руки были связаны за спиной с помощью смирительных рубашек. Они злобно отбивались и орали, что всё равно всех порешат, особенно папочку с его «голубиной душой».

Папа плакал. Я ещё с месяц заикалась.

Уехали родственники тихо, ни с кем не простясь. Это произошло спустя месяц после выхода из «дурки». Их путь лежал в Москву.

Эля тоже обиделась на папу. Она винила его в том, что он не спас сына. Жаль, что сестра не сидела с нами в том доме, когда вокруг бесновались черти. Тогда, может быть, она понимала бы больше…

Московская семья отпала от папы, как отсохшая ветка. Олег плохо кончил в Москве. Однажды утром его нашли в какой-то канаве. Эли тоже давно уже нет на этом свете. Я всегда чувствовала что-то кармическое в этом разрыве моего замечательного папы со своими старшими детьми.

Какие бы неприятности ни выпали на долю нашей семьи, я была ребёнком и имела свои радости, горести и ожидания. Впереди меня ждал новый этап жизни. Мечтала ли я о школе? Как и любому ребёнку-дошколёнку, школа представлялась мне чем-то необычайно важным. В моём сознании она была неотъемлемой частью заветного взросления. Но в жизни (а я это знала на основании уже кое-какого набранного за семь лет опыта) случается разное.

А вдруг я буду «не такой» среди других, не хромающих детей? А придутся ли по душе моим вожделенным новым друзьям голова, набитая до отказа огромным количеством прочитанных книжек, и мой здоровый эгоизм, присущий любому залюбленному до смерти, единственному и позднему ребёнку?

Ох, права была моя чудесная мамочка, когда горько бормотала себе под нос:

– Господи! Как же ты жить-то будешь?

Обычно эта фраза срывалась с её губ, когда она замечала, как я наполеоновским жестом указывала на дверь моей самой лучшей подруге (единственной, кто покорно сносил мои «выбрыки») и чеканила:

– Выйди вон! Покинь мой дом! Я больше не хочу тебя знать!

Подруга не спорила. Тихонько собрав свои рисунки, куклы и книжки, Наташа, потупив необыкновенной красоты чёрные украинские глаза-очи, испарялась. Она знала, что уже через час я «пришкандыбаю» мириться, обнимать её, страстно просить прощения и звать обратно к себе домой, где мама шила нашим куклам такие восхитительные наряды!

И это всё при том, что свою старшую подругу я буквально обожествляла, считая её своим учителем и проводником по жизни! Такую же просветительскую роль, но уже в зеркальном отражении играла я для своей «младшей» подружки Талочки. Это была очень привлекательная соседская девочка, которая жила в другом конце переулка. Она происходила из весьма состоятельной семьи и имела двух нянек: «малайку» и «большайку». Родители Талочки играли важную роль в жизни нашего города и души не чаяли в своём старшем ребёнке, словно интуитивно зная, что растят «принцессу». Да так оно, собственно, и вышло. А няньки не давали шагу самостоятельно ступить своей подопечной живой кукле. Они одевали её в роскошные наряды и кормили буквально с ложечки!