Отец Гарц слушал его с интересом, изредка с удивлением кивая прозорливости дорогого гостя.

– Не во всем с вами согласен, дорогой Толя, но ваши мысли важны и значительны, – сказал Джеф Грац и откусил от бутерброда с килькой, прикрыв от удовольствия глаза.

– У меня в Москве есть приятель, стихийный русский гений, его тоже звать Толей, кажется, из купцов, учился на маляра, а вот какой получился художник, – он достал из портфеля лист, заложенный между картонками, и показал свой портрет, написанный несколькими решительными мазками туши. «Да, замечательно», – признал отец Гарц, который хорошо понимал и отличал великую живопись от не великой. «Он ташист, да? Русский ташист, Толя».

Гость Джефа Гарца смотрел на хозяина и его сына с непонятной надеждой на чужой восторг, который был если не топливом его жизни, но явно большой вспомогательной добавкой к существованию. Из тех, что на автозаправках предлагают и заливают в баки машин ушлые рабочие в фирменных комбинезонах с доверительными словами: «Это поможет в мощности, очистит двигатель от накипи и даст такой толчок в движении, что только держись. Берите, потому что потом не будет, разберут все, стоит сущие копейки всего». И все берут-хватают эти добавки в жестянках, похожие на пиво очень, и просят еще одну впрок, а иногда и две.

«Не знаю, ташист не ташист, но гений, точно. Палец макал в тушь и написал меня, поверите, минут 6–7 заняло, – сказал с восторгом Толик, колеблющаяся густая тень его беспокойно лежала возле него на полу, потом вдруг исчезла в никуда. – Работы Толи в Нью-Йорке, в Третьяковке, в Германии, в Афинах хранятся, да мало ли где. Ну, потом они будут там, через несколько лет, а сейчас, как он, мой дорогой безумец, живет, я не знаю. Живу слухами. Все ждет и надеется, что из Иерусалима приедет его друг Мишка Гр-ан и заберет к себе. Не приедет, не заберет».

Можно было на мгновение подумать, что сам Толик не в той же графе, что его великий друг, не в том же, так сказать, отделении. Но все они, все эти замечательные, невероятные уроженцы безумной великой страны жили в одной палате, уживались, переживали, отражали, как умели, действительность, и запоминали все, что происходило вокруг них. Соучастники? Ну, неизвестно. Наблюдатели? Бесспорно.

– Вот я вам прочту, без спроса, Толя, ты тоже должен почувствовать, понять не сможешь, люблю его, рыжего, хоть он из Питера, а теперь уже вообще из-за океана. Очень могучий, значительный. Выгружу вам, так сказать, посторонним землякам, личные сокровища.

И он немедленно начал читать, как бы безжалостно вбивая слова и ритм чужих стихов в холодеющий от необъяснимого восторга мозг слушателей:

Толик завершил декламацию словами «и так далее», как будто потерял внезапно силы. Поддернул рукава своего пиджачка и налил всем по еще одной. Он опять отстегнул ремни портфеля, извлек из него велюровую зеленую шляпу, сплющенную до состояния пышного блина, расправил ее на коленке, надел на голову, как новую, надвинул на лоб и согнул поля на глаза. Застегнул портфель и приставил его к ноге. Глаза его блестели, как они блестят у людей, выходящих из рюмочной в середине дня и жмурящихся на яркое солнце, где-нибудь рядом с кинотеатром документального фильма. Он стал абсолютно похож на американского киногероя, скажем, того, который играл в «Римских каникулах» с Одри Хепберн. Как его звали, не помните? Конечно, помним. Грегори Пек, великолепный.

– Ну, раз уж на то пошло, то прочту вам еще одного Толика, я называю его Абэдэ, он большой врач, красавец, соблазнитель, спас меня в Москве, настоящий поэт, простите меня за такую ужасную прелюдию. Это стихотворение он напишет через 35 лет после этого дня, уже здесь, но я, как человек, который знает все наперед, непременно зачту вам его.

– Ты выбыл из Руси, пора и разлучиться, попал ваш Толик в суть, – сказал отец Гарц. Он уже был сильно пьян, но держался, как гвардеец (какой, интересно, гвардии?), все понимал. Стихи его вернули в сознание, можно сказать и так. – А что у вас, Анатолий, все Толики друзьях, что такое? Или иных имен уже не осталось в вечной империи?

– И Нафталий ваш, тоже ведь из Толика вышел, – восхитился своей находке Толик. Он поддернул рукава пиджака, сдвинул шляпу на затылок, водка кончилась, жизнь прошла мимо, все впереди. «Империя эта не вечна, дорогой Джеф Моисеевич, какие тысячи лет, о чем вы говорите? Еще придут там всякие начальники, которые все изменят, верьте мне, может, вы и застанете это, кто знает», – он посмотрел на Нафталия. Тревожный вопрос жил в его взгляде.

– Скорее, наоборот, сначала Нафталий, а потом уже Толик, нет? Что мы будем разбираться во всем этом, незачем, – примирительно сказал Джеф Моисеевич. Он отклонялся к спинке дивана и выпрямлялся обратно, как тяжелый маятник.

– А и правда, дорогой. Не будем. Друг того рыжего, который сейчас живет в Нью-Йорке, или где там еще, не знаю… Так вот, друг его написал вот так: «Под северным небом яснее всего, что нету совсем ничего. Ничего». Учитель этого рыжего, кстати. Безумец. Ну, пора и честь знать, я пойду. Спасибо за хлеб-соль и за компанию. Можно тебя, Нафталик, на минуту, – Толик легко поднялся, энергии его можно было позавидовать, проверил на себе пуговицы легким движением разминающего пальцы аккордеониста. Время уже было 13 часов 28 минут, по часам на стене, которые шли секунда в секунду, швейцарское качество. – Джеф Моисеевич, я вам очень благодарен, все демократическое движение СССР перед вами в долгу.

Старый Гарц, крепкий воспитанный мужчина с надежной подготовительной школой, уже был совсем хорош, сидел прямо с закрытыми глазами, опираясь кулаками о диван рядом с собой, все-таки его лучшие годы остались в прошлом. Нафталий тоже держался с большим трудом, хотя все понимал. Но реакции на слова у него уже были не те, что прежде. – Сколько же мы выпили сегодня? – рассеянно думал он, начав считать. В принципе, привычное занятие. – Так. Две бутылки от друга Толика, бутылка виски отца, початая бутылка спирта из аптечки в спальне и две бутылки сухого вина «Беньямина». Немало, – мысль у Нафталия была ясна, хотя и неточна. Он запутался в бутылках и их количестве, что было немудрено.

– Проводи меня, Толян, до автобуса, – попросил Толик. На улице уже за низкой калиткой из витого железа посередине тротуара, он резко повернулся Нафталию навстречу, лицом к лицу, и сказал: «А я ведь съездил к этому Брустверу, Елизавета меня достала. «Мужчина ты или нет, или все кончилось, осталось в Москве, так себя мужчины не ведут. Пугани его, нос отверни и уйди, неужели слабо?» Неукротимая старуха».